Однажды, когда я был дневальным по роте, в три часа ночи из самоволки пришли старики, которые служили по третьему году. Я спросил их: «Порядок?» – и они, пьяные вусмерть, ответили: «Полный! Не ссы, салага!» Я, естественно, не занес их в журнал, и великолепная троица улеглась спать. Когда я в 9 утра отдыхал, как и положено по уставу, меня разбудили и велели явиться к командиру роты. Тот спросил, приходили ли трое в три часа из самоволки, назвал их всех пофамильно. Мне бы надо было догадаться, что те попались, но не предупредили, но я упорно встал на их защиту: «Никак нет! Туалет у нас на улице, и сколько служащих выходило по нужде, столько и возвращалось!» Командир роты не стал вдаваться в подробности и приказал: «Немедленно к командиру части!» Командиром части у нас был бывший фронтовик, носивший шинель до пят, всегда подтянут и чисто выбрит, моложав и строг. Но ему это не помешало вызвать к себе каждого новобранца и расспросить о семье и семейном положении, даже о том, осталась ли на родине любимая девушка или жена с ребенком. Вхожу к командиру части в кабинет, докладываюсь, а сам вижу, что трое провинившихся сидят уже у него. Перков, глянув на меня, показал рукой на троицу и сказал: «Вот эти «караси» приходили в три часа ночи из самоволки? Что скажешь? В это время ты дежурил у тумбочки!» И тут-то я, еле-еле сдерживая слезы, выпалил, не задумываясь: «Никак нет!» Командир части повернул голову к троице и произнес: «Я вам уже объявил, сколько суток! Можете идти!» Те шмыгнули за дверь и растаяли, а Перков обратился ко мне: «Видишь! Они глазом не моргнули, как ответили в присутствии тебя, что пришли из самоволки, когда ты стоял на тумбочке. Так что ты скажешь мне теперь?» И я, давно уважавший этого сурового, но справедливого человека, выдавил из себя: «В мое дежурство они не приходили!» Перков вспыхнул, порозовел от волнения и ровным голосом произнес: «На первый раз я тебя не накажу, но учти, если это еще раз повторится, я с тебя спрошу по полной!
А потом, прошу тебя, научись разбираться в людях! Они и глазом не моргнули и выдали тебя, а ты их защищаешь! Они же мразь! Знай в следующий раз, за кого стоишь грудью! На всех, пойми, тебя не хватит!» Я вышел из кабинета, и, когда вошел в роту, пришло мое время встать на тумбочку.
И тут слезы хлынули у меня из глаз, когда сослуживцы стали расспрашивать: «Ну что? Как там? Что тебе дали?» Сквозь слезы я выдавил из себя, что старики оказались подонками, и услышал в ответ от других стариков: «Не переживай парень! Теперь ты у нас будешь стариком, а они будут полы языком лизать!» В действительности всё так и было впоследствии. Тех «хохлов» проучили, как и было положено. И здесь же, стоя на посту в роте у тумбочки, я сочинил второе в своей жизни стихотворение. Нервный стресс и чтение Блока и других авторов не прошли для меня бесследно. Я уже стал писать стихи каждый день жене Светлане. Как сейчас помню пару строк из этих брызжущих из меня фонтаном стихов: «В небе лунища рыжая надо мною смеется, бесстыжая!..» И еще сточка, которую я использовал впоследствии в другом стихе: «К сапогам портянки примерзали...»
Давление постоянно держалось, пусть и невысокое, но на одном уровне – 150/90. При санчасти находился постоянно военнослужащий, страдавший гастритом. Ходил он в госпитале в военной форме, надевая поверх нее халат, исполнял обязанности санитара. Он внимательно следил, как принимают таблетки больные, что говорят в курилке и палатах – в общем, выполнял роль соглядатая. Если что-то замечал или слышал негативное, то незамедлительно докладывал начальнику госпиталя. Достаточно мне было один раз не принять таблетки и выбросить их, как я был переведен на уколы. Больше того, я был вызван к начальнику госпиталя, который ни много ни мало обвинил меня в симулянстве и собирался заехать мне в морду, чтобы я не симулировал, а честно служил Родине. Я ответил зарвавшемуся чинуше, что тоже имею кулаки, и неплохие. Через неделю я был отправлен в омский психдиспансер для обследования на предмет моего психического состояния. Через десять дней меня вернули в госпиталь и определили нового лечащего врача, который проходил практику в самом Китае по иглотерапии, знал древнюю культуру Китая, его философию, быт, нравы и традиции. Он лечил меня иглоукалыванием и одновременно читал лекции о китайском народе. Было ему лет сорок. Он носил бороду и усы. Был майором медслужбы и удивительнейшим рассказчиком. С ним я подружился, несмотря на различие в возрасте и чиновное несоответствие. Подружился и с женщиной-библиотекарем, у которой ежедневно менял книги. Я наверстывал всё упущенное в отрочестве и юности, что было очень трудно сделать, ибо читал я до этого только по совету сверстников, и мой читательский интерес не уходил в сторону от Ремарка, Джека Лондона, Хемингуэя и Эмиля Золя.
Дружба с Сашей Шпаруком, который привил мне любовь к поэтическому слову, продолжалась. Мы читали свои стихи друг другу. По его совету я впервые отослал свои стихотворения в журнал «Юность» и получил ответ: «Продолжайте писать стихи. Повышайте свое мастерство! Читайте классиков: Пушкина, Лермонтова, Некрасова и Тютчева...» Впоследствии я буду в течение десяти лет получать подобные ответы-отписки из журналов. Это будет продолжаться вплоть до 1975 года, до посылки стихов в альманах «Поэзия», который редактировал Н.К. Старшинов, и VI Всесоюзного совещания молодых писателей в Москве, которое в корне пересмотрит мое творчество и изменит отношение работников журналов ко мне и моим стихам.
Сейчас же меня комиссуют по состоянию здоровья. Я получаю документы в штабе, проездной до места жительства и десять рублей «маленковских», как говорили у нас раньше «дембеля». Мне советуют лететь самолетом, но я решаю ехать поездом. В вагоне-ресторане я оставляю выданный червонец и свои кровные в придачу за два «обеда». Спокойно поглядываю на пейзажи за окном на голодный желудок. Был я молод и красив. Военный х/б был мною подогнан как надо и сидел как влитой; пилотка дремала под погоном рядового, когда прошла молоденькая проводница и попыталась узнать, почему я не иду обедать в ресторан. Я ей ответил, что не хочу, что еще не успел проголодаться. Девушка мило улыбнулась и ушла. Потом явилась вновь и утащила меня в купе для проводников, где они с напарницей, тоже молодой и симпатичной, сделали картошку с китайской тушенкой.
В Москве я пересел на электричку, идущую в Калинин. Моя жена Светлана уже обосновалась у своей приемной матери и ждала появления моего ребенка. На перроне в Калинине меня остановил патруль. Придрался, почему я не в пилотке и у меня расстегнут ворот. Была жара и духота, поэтому я сразу не понял, что хочет от меня этот пожилой капитан с двумя солдатами, моими сверстниками. Чуть не попал на трое суток на гауптвахту. До Спортивного переулка я долетел бегом. Открыла мне дверь Светлана, но настолько раздобревшая, что я не сразу и поверил своим глазам.
Квартира была двухкомнатная, но одну комнату занимала слепая женщина, Чагина, а комнату в четырнадцать метров – тетя Паня. Ее кровать была за книжным шкафом, как за перегородкой, а остальное пространство занимали мы со Светой и дочерью Юлей, которая родилась ровно через месяц после моего возвращения из армии. Я записался в библиотеку имени Горького и два раза в неделю менял книги, в большинстве поэтические сборники. Классика давно была перечитана по много раз, особенно Есенин, семидесятилетие которого впервые широко отмечала страна. Я его стихи в первый раз читал в общей тетради, переписанные ленинградским актером, маминым троюродным братом. У меня уже собралась не одна ученическая тетрадь в клеточку с моими стихами. Да еще были стихи, присланные из армии вместе с прозаическими горячими письмами. Тетя Паня и Светлана, когда речь зашла о моем устройстве на работу, встретили мое желание работать водителем в штыки и никак не хотели уступать. Мотивировали они свой протест тем, что я уже отец семейства и мне попадать в тюрьму, если я кого-нибудь собью на дороге, просто не след. А еще не исключена вероятность и самому разбиться на машине. Аргументы были весомые, и я посчитал, что спор с тещей и женой неуместен. Поступил на работу на экскаваторный завод учеником токаря, мне положили 60 рублей ученических. Плюс я еще занимался подвозкой валов к станкам, и за это доплачивали 20 – 30 рублей в месяц.
Читал я поэтические сборники запоем. Тетя Паня не раз говорила Светлане: «Смотри, как бы твой не зачитался да не попал Бурашево». Светлана разыскала телефон в то время тверского поэта Андрея Дементьева. Я позвонил ему домой и попросил посмотреть мои стихи. Дементьев жил рядом с Академией ПВО. Большой деревянный дом с садом и огородом принадлежал его родителям. Шел 1965 год. Было лето. В городе царила жара. В один из августовских дней я увидел живого поэта, чьи стихи не однажды перечитывал и знал наизусть, чтобы не ударить лицом в грязь при первой же встрече. Всё выглядело довольно прозаично. Андрей Дементьев вышел из ворот родительского дома, пересек дорогу, я подошел к нему и поздоровался. Передал ему ученическую тетрадь в клеточку со своими стихотворными опытами. Дементьев взял тетрадь и пошел по направлению к центру города. Через две недели я позвонил ему. Он сказал, что внимательно прочел всю тетрадь и спросил: «Как бы вы хотели получить мой отзыв: встретиться и обстоятельно поговорить или же рецензию, в письменном виде?» Я поспешно ответил, что, конечно, устно и при непосредственной встрече. Андрей Дмитриевич согласился и назначил день и час, когда я должен подойти к нему домой. |
