И я перешел от спокойного состояния к решительному наступлению. Сказал, что они ничего не понимают в любви, если из-за одного цветка устроили такой театральный концерт, что даже птицы на улице смеются над их глупостью. Дежурный изменился в лице и стальным голосом спросил: «Откуда идешь?» Я ответил, что иду с выпускного вечера. И тут же последовал ледяной вопрос: «Выпивал?» – на что я ответил прямо, не скрывая: «Да, две рюмки сухого вина!» Дежурный командным тоном приказал: «Вызвать отрезвительскую машину, немедленно!» Видимо, детище хрущевской оттепели было где-то рядом и прибыло на вызов через две минуты.
Меня взял крепко за руку мужчина, что доставил меня в отделение. А в другую вцепился всем известный в то время дядя Ваня Скрылев, от удара дубинкой которого лопнула на спине не одна рубашка у моих одногодков и которого они ненавидели пуще любого свирепого пса в чужом огороде, куда порою из-за своего хвастовства и молодечества лазили за яблоками. Двери на выходе растворили полностью, и я увидел «крендельскую тачку», ждущую пассажирами двух «ментов» у распахнутой двери фургона. Голова моя заработала трезво и осмысленно. Я понял, что этих дуроломов ни в чем невозможно переубедить, и принял экстренно спасительное решение – бежать. Так как дядя Ваня Скрылев был тучным мужчиной и нам втроем не пройти вместе через дверь одновременно, то было принято молчаливое решение всеми, и дядя Ваня ступил за порог первым. Этого только я и ждал. Занятия борьбой не прошли даром, я кой-чему научился. Я резко вырываю свою руку у мужчины, идущего сзади, – как бы стряхиваю его руку со своей, – и, освободившись от одного, даю пинка под зад другому. Дядя Ваня падает на четвереньки и начинает шарить по земле руками, будто бы что-то ищет, что-то обронил из-за своей неловкости. Разряд по кроссам делает свое дело: через три секунды я уже у спортивного магазина на проспекте Ленина. Ныряю в проход и через пять секунд пересекаю Московскую улицу, пробегаю дворами и выхожу из прохода между домами напротив памятника Ленину, где сейчас стоит дивное творение Олега Комова. Смотрю в сторону милиции и вижу, что дядя Ваня ползает на карачках и смотрит под дюралюминиевыми лодками, хранящимися в деревянных упаковках прямо на улице возле магазина с вывеской «Динамо». Не найдя там меня, мои преследователи возвращаются в отделение, а я перехожу проспект и, подойдя к памятнику Ленину, говорю шутя: «Владимир Ильич! Меня сегодня страшно оскорбили и унизили!» – и, глядя на удивительную клумбу гвоздик, расположенную прямо у подножия памятника, добавляю к сказанному свою просьбу: – «Можно?» В порыве гнева на «ментов» набираю огромный букет и через Ленинский садик выхожу к церкви, перехожу мост и подхожу к углу улиц, за которым находился народный суд, – и на повороте встречаю мужика, что привел меня в отделение. Он спрашивает: «Где ты взял цветы?» На что я отвечаю с нескрываемой иронией и сарказмом: «Вы мне устроили судилище за одну гвоздику и хотели отвезти меня в вытрезвитель, не так ли? Так вот, до глубины души оскорбленный вами, я подошел к Владимиру Ильичу и во всем признался. И, представьте себе, когда я спросил у него о цветах: «Можно?», – то он мне ответил, как живой: «Да рвите, молодой человек, столько, сколько вам нужно. Только не топчите клумбу и не мусорите – единственная к вам просьба!» «Мент», одетый по гражданке, извлек из-под мышки из кобуры пистолет, наставил его на меня и приказал: «Марш в отделение!» Такая наглость меня вывела вновь из себя, и я выпалил: «Знаешь что? Твой пистоль ты можешь больше не увидеть! Будешь ходить за мной по пятам и просить отдать!» Мужчина внимательно посмотрел на меня и, увидев, что я не шучу, убрал свое оружие в кобуру. Я подобрел и молвил: «Вот так-то лучше и для тебя, и для меня!» Тот проворчал недовольно: «Отца твоего мы посадим в скором времени, а там, глядишь, доберемся и до тебя!» Повернулся и пошел по направлению к горбольнице.
Я подошел к окну общежития, где жила Светлана, забрался по водосточной трубе на второй этаж, держа в одной руке охапку цветов, а другою перебирая пальцами по дряхлой трубе, постучал головой в окно. Светлана встала с постели, растворила раму и ахнула: я стоял на выступе в белой рубашке, с охапкой цветов в одной руке, а другой держался за металлический лист на подоконнике. Я попросил ее взять вначале цветы, а потом запрыгнул сам в комнату общежития, где, кроме Светы, никого не было. Все сокурсницы разъехались по домам на выходные.
Мы в прошлом остановились на получении повестки из военкомата и свернули в сторону на другие интересные случаи моей жизни. А теперь я стою в трусах в военкомате, дую в трубку прибора, что измеряет объем легких, встаю на весы, и медсестра записывает мой вес и ставит меня к линейке, измеряет рост и заносит в графу. Несмотря на кровяное давление, я был признан годным к несению строевой службы. Через неделю мне вручили повестку, где было сказано, чтобы я явился к трем часам ночи в военкомат 8 декабря 1964 с вещмешком, металлической кружкой, ложкой и запасом сухих продуктов на двое суток. Получив повестку на руки, я обо всем сообщил Светлане. Та стала готовиться делать аборт. Я ее просил не делать глупостей. Мы подали заявление в вышневолоцкий загс. 3 декабря расписались, 5 декабря была свадьба и следом проводы в армию, проводила меня до Калинина на электричке. В Москве нас ждал специальный состав. Ночью состав остановился на большой станции, где к поезду были поданы крытые брезентом военные автомобили. Кто-то из нас зацепил взглядом название города: Омск. Нас посадили в машины и часа два везли в неизвестном направлении по бетонке. Когда мы приехали в часть, то вначале всех завели в клуб и, постригая наголо «под машинку», заставили писать на чистом бланке обязательство, что после окончания службы мы не будем покидать пределы нашей Родины в течение десяти лет. Потом все мы прошли дезинфекцию и помылись в бане. Нас одели в военную форму, и мы перестали узнавать друг друга, хотя в дороге успели подружиться кое с кем. Всех определили в отдельную казарму на карантин.
Началась ежедневная строевая подготовка. Мороз прыгал за отметку сорока градусов, поэтому за сорок пять минут у нас примерзали портянки к сапогам. В пятнадцатиминутный перерыв мы успевали оторвать портянки от сапог и немного погреться у батарей отопления да у единственной «буржуйки». Выходили вновь на плац, занимались шагистикой и посматривали на соседей, не побелели ли уши и нос. На таком морозе можно было отморозить эти части тела, ничуть не почувствовав боли от холода.
В январе у меня заболела голова. В санчасти нашли, что кровяное давление повышено. Я был положен в госпиталь, который находился в километре от части. Давление не могли сбить продолжительное время. На прохождение присяги я был взят из госпиталя на четыре часа. Мною был торжественно зачитан текст присяги. Впервые в жизни я держал в руках автомат. Стрелять из стрелкового оружия в армии мне так и не пришлось. Часть наша была автобатом, и мы обслуживали ракетные точки. Адрес у нас был «воинская часть такая-то» – ни города, ни места, где она находится, не знали ни родители, ни жена. В военном билете стоял один номер части, письма писались по другому, а на самой воинской части, на штабе, был третий номер. Тем не менее «старики» умудрялись ходить в самоволки, и к 23 февраля на праздник нам были привезены студентки из пединститута города Омска.
После выписки из госпиталя я быстро подружился с парнем из роты охраны Сашей Шпаруком. Он был из Киева. Отец его был генерал. На родине у Саши осталась девушка, которая училась в театральном и уже снималась в кино. Из рассказа Саши я понял, что любимая его связалась с режиссером и это мучило его и не давало покоя. Он умудрился даже слетать в Киев на два дня, и об этой самоволке не узнало большое начальство. Саша писал стихи об измене любимой, разладе и несчастной любви. Он-то и принес мне почитать томик Блока, Вознесенского «Треугольную грушу» и тонюсенький сборничек, второй по счету, Глеба Горбовского – как написано было в аннотации, геолога по профессии и романтика по духу. У меня в Калинине тоже осталась любимая женщина. Стихи произвели на меня неизгладимое впечатление и послужили толчком в дальнейшем. |
