В семье деда культивировались три вещи: пища, одежда и книги. По мнению деда, пища составляла основу жизни, поэтому она должна была быть сытной, вкусной и красивой; на нее никогда не жалели денег. Приготовлением пищи занималась бабушка, а после ее смерти мама, которая в поварском искусстве достигла больших изысков.
Утро для меня начиналось с уличных криков: «Молоко! Сметана! Творог! Рыба разная! Ножи точить! Яйца! Куры-гуси! Кости-тряпки!»
Когда дедушка по осени с базара приводил торговца с бараном, то бабушка выходила во двор и глядела в глаза барану: если веселый, то брала, если грустный, то говорила: «Он, наверное, больной, не надо брать». Так мясо заготавливалось на зиму. Рыбу поставлял из Перервы ме-
стный рыбак и плотогон Белов: щурят, лещей, судаков, снетка. К нему я в первый раз вместе с приятелями поехал за грибами с ночевкой – от Здешева до Перервы на катере. На следующий день под Язвихой мы все за какие-то два – два с половиной часа набрали по полной коробушке одних белых-боровиков. Когда в Здешеве дед встретил нас с катера, то ахнул, увидев такое изобилие грибов. А так как коробушки были тяжелыми, то он транспортировал их на велосипеде до дома.
Обедали всегда в определенное время, на красивой посуде и нескудно. Мои вкусовые пристрастия, видимо, зародились тогда, в раннем детстве. Дед часто ездил в Москву и Питер, покупал там и привозил домой маленькие баночки с икрой: красной, паюсной и зернистой; огромную рыбью голову – белужью, из которой варился суп, или же куски слабокопченого осетра, или стерлядки, которые резались на тоненькие ломтики и, попадая на язык, таяли во рту. Из деревни от своей сестры привозил карельскую пищу: кислое молоко (кислый творог, залитый прокисшим молоком), карельские пироги (шульники из тонко раскатанного ржаного теста, открытые, с начинкой: картофель с луком в сметане и масле, с кашей, творогом, рыбой – и сочни – закрытые пироги из белой муки, очень пышные и нежные на вкус), жареный снеток – мелкая рыбешка с луком. Потом, когда магазины оказались заваленными крабами, часто брали крабов – в консервной банке под розовой бумагой находилось удивительно нежное и вкусное крабье мясо. Дома из русской печи щи наваристые были, необыкновенные, котлеты – воздушные (особенно если их окунать в сметану, красноватую, тоже вынутую из печки). А каши! В керамических горшочках, с двойной пенкой: верхней – коричневой, плотной, и нижней – розовой, мягкой, из-под которой дышала вся распаренная розовая каша. Тушенка из печки, пироги, блины и оладушки с макалкой из лесных ягод! Но особенно мне нравились пирожные, которые придумывала и пекла мать, которые я называл «формочки», где сверху было что-то удивительно вкусное из варенья, из тушеной сметаны с вареньем, из сделанного крема. За всю жизнь, конечно, много пришлось перепробовать разного, но тот детский стол в воспоминаньях остался самым вкусным, желанным и любимым.
Одежда также была культом в семье, дед исповедовал формулу: «Я не настолько богат, чтобы носить дешевые вещи». Рубашки и штаны мне шились дома, на зингеровской машине, а всё остальное проходило через руки портных и сапожников. В раннем детстве почему-то готовую одежду не покупали, поэтому часто приходилось ходить по портным и сапожникам. Одни шили только верхнюю одежду, женскую, другие – платья и костюмы. Третьи – блузки и кофточки; четвертые – мужскую, верхнюю. Пятые – мужские костюмы и брюки; шестые – женские шляпки; седьмые – мужские головные уборы. Так, например, на втором этаже дома напротив стадиона «Спартак», на углу улиц Венецианова и Красных Печатников, жил мужской мастер, специализировавшийся на пошиве мужских кепок. Там в свое время мне сшили парадную кепку-восьмиклинку. Обувь шили на заказ евреи-обувщики.
Книги в семье считались чем-то священным. Из библиотеки дедовой, которая когда-то была у него на родине, осталась только одна, которую он постоянно возил с собой в бегах и ссылках – большой том М. Лермонтова на тонкой-тонкой бумаге с иллюстрациями К. Маковского. Вообще, Лермонтов в семье почитался больше, чем Пушкин, поэтому эта книга была главной святыней. Остальные книги из первичной дедовой библиотеки были национализированы в 1919 году. Эта книга Лермонтова стала первой в новой библиотеке, в которую приобретались русская классика наряду с зарубежной, а также книги по истории и по искусству. В семье было принято ежевечернее чтение вслух с обсуждением. По субботам и воскресеньям приходили гости и говорили о прошлом, либо обсуждали новинки литературы и искусства (о политике не говорили). Позднее уже сам стал ходить в библиотеку напротив милиции, оттуда приносил книги для себя и для семьи, также и дедушка приносил книги от своих знакомых, об одном из которых следует сказать особо.
Это был плотник с 5-й или 6-й Пролетарской, Семен Михайлович, дружный с дедом, у которого мы брали книги, как в библиотеке. Он был, скорее, не библиофил, а библиоман; не он, а книги были хозяевами в доме. Они заполняли большую комнату, лежали высоченными штабелями прямо на полу, оставляя узкие проходы, были в прихожей, на кухне, на веранде и даже в сарае. Нужно сказать, что он много читал и свободно ориентировался в этой массе книг. Книги он покупал, книгами с ним расплачивались за плотницкие работы; покупал книги чемоданами. Много в этой библиотеке было мишуры, но попадались и исключительно ценные вещи. Здесь я познакомился с книгами (это были нарядно изданные фолианты) по истории гвардейских полков: Преображенского, Семеновского, Измайловского, Кавалергардского, Конного, Павловского, Егерского, Московского, Финляндского. Полностью было представлено многотомное издание Русского географического общества под редакцией Семенова-Тянь-Шанского «Живописная Россия», словари братьев Гранат, Брокгауза и Ефрона, Русский биографический, Даля; Советские энциклопедии. Здесь были сшитые и переплетенные номера журналов «Нива», «Отечественные записки», «Русский инвалид» и др. За книгу «Генералы войны 1812 года», иллюстрированную цветными литографиями, «Мосфильм» предлагал ему автомобиль «Москвич». Но хозяин отказался. Не перечесть всего, что там было. Был альбом фотографий одного из великих князей, в котором было фото семей великого князя и семейные фото Николая Второго.
Судьбу библиотеки не знаю. Когда я вернулся из армии, Николай Михайлович уже умер, а его жена, люто ненавидевшая книги еще при его жизни и обещавшая всё сжечь, не ведомо, как с ними поступила, тем более в конце 60-х стал разворачиваться книжный бум.
Среди тех, к кому мы ходили в гости с бабушкой или мамой, мне запомнились две женщины.
Первая – это Добрея (в детстве я многих людей называл по какому-то свойству характера или внешним особенностям), Левкина Мария Степановна, мать пятерых детей, домохозяйка из мещан. К ней ходили как к портнихе (второй от угла дом на ул. К. Маркса и Красных Печатников, где сейчас «Хозтовары»). Дом с крыльцом был в глубине участка, делился на две части, а перед домом – чудесный сад, утопавший в цветах, с кустами ягод, слив и вишен, где мне нравилось вовсю носиться. В самом доме стояла фисгармония (камерный орган), на котором мне тоже позволялось «играть», к тому же всегда предлагался чай со сладким угощением.
Вторая – Глафира Алексеевна, которая жила на втором этаже двухэтажного дома на той же улице К. Маркса. Этот дом сохранился, но сад, конечно, полностью утратил то очарование, которое было присуще ему 50 лет назад. Я помню дорожки, такие тенистые от плодовых деревьев, что можно было прятаться от солнца и вволю лакомиться, забравшись подальше, за беседку, смородиной или малиной, крыжовником или ежевикой, клубникой или земляникой. Особенная благодать была, когда Глафира Алексеевна в саду, на таганке, в больших медных тазах с ручками, варила варенье. И в процессе варки угощала пенками. Вообще никогда не едал варенья, вкуснее сваренного этой чудесной женщиной. Это было варенье феи. Во-первых, ягоды, если немножко встряхнуть банку, долго находились в броуновском движении, то поднимаясь вверх, то опускаясь вниз. Во-вторых, варенье она варила на меду или на сахаре с медом и всегда говорила, что не нужно их жалеть (экономить); варенье никогда не будет приторно-сладким. В-третьих, варенье – это не конфитюр, поэтому оно не должно быть густым. В-четвертых, варенье считалось готовым, когда капелька его, взятая при варке и опущенная на блюдечко, не растекалась, а сохраняла свою форму.
Вот эти варенья, конфитюры, джемы, компоты, соки, желе, муссы, кисели, кремы, мороженое из отдельных ягод или ягодных смесей – всё это было непередаваемо вкусным. В доме на втором этаже тоже было полно чудес. Во-первых, на стене висела большая картина, изображающая римский цирк и бой гладиаторов, когда один уже лежит побежденный и ждет своей участи, второй смотрит на трибуны, ожидая, какое решение они примут. Во-вторых, на стене висел удивительный барометр в виде готической средневековой башенки с балконом. На этот балкон выходили дама и ее кавалер, одетые по погоде: если «ясно», то дама была в нарядной белой блузке и кремовой юбке с белым зонтиком от солнца; а ее кавалер – также в светлой одежде, держа в руках соломенное канотье. В дождь эта пара выходила под зонтиками и в плотно застегнутых плащах. И, наконец, если погода холодная и ясная, то она появлялась в круглой шапочке, в меховой шубке, в теплой бархатной юбке, руки в муфте, а кавалер выходил в высоких сапогах, расшитых военных брюках, пышном доломане со шнурками и в картузе, держа в руках то ли трость, то ли хлыст.
Третья вещь, поражавшая меня, – это музыкальная шкатулка, настоящая, из которой было можно, покрутив ручку услышать чудесную музыку, льющуюся от колокольчиков. Тяжелые настольные часы с боем, с циферблатом на 24 часа также привлекали мое внимание. Но самой главной достопримечательностью для меня тогда были годовые подшивки журналов «Нива», «Осколки», «Стрекоза», в которых я рассматривал портреты, карикатуры.
Глафира Алексеевна, дворянка по происхождению, перед революцией преподавала в женской гимназии, а после революции и до войны учительствовала в школе, откуда ее выгнали, как социально чуждый элемент, накопив к тому времени свои, социально надежные учительские кадры.
Вернемся, однако, в наш дом. Как уже говорилось выше, в доме был своеобразный культ книг, поэтому ничего удивительного, что половина, а то и больше свободного времени уделялось чтению, либо обсуждению прочитанного, либо рассказам о писателях и поэтах. Или всё замирало, когда по радио начинались чтения или передача «Театр у микрофона». Наиболее запомнились такие постановки: «Бессмертный гарнизон» (о Бресте 1941 года), пьеса о Микеланджело в период создания Сикстинской капеллы, «Осенние журавли» (китайская пьеса), «Кремлевские куранты», «Васса Железнова», «Егор Булычёв и другие», «Фома Гордеев» и многие-многие другие. Видимо, потому это особенно запало в память, что было связано с блистательными именами наших великих русских актеров и актрис. В радиоспектаклях звучали голоса Качалова, Москвина, Мордвинова, Ильинского, Кольцова, Кочаряна, Коонен, Бабановой, Тарасовой, Пашенной, Яблочкиной, Турчаниновой...
Поэтому, наверное, в детстве у меня было мало игрушек: конь на колесиках, мячики. Позже – конструкторы, а еще позже – модели: планеры, подводные лодки, корабли, которые мы с другом Евгением Потехиным доводили до готовности. Вместо игр я предпочитал слушать, как мне читали, сначала сказки, а потом детские рассказы. С пяти лет я уже читал сам, и до армии это был период «запойного», чуть ли не всеядного чтения при малейшей возможности, особенно ночами. Фантастика не очень привлекала, а гораздо больше нравились книги о человеческих возможностях, о справедливости и торжестве добра. Так постепенно сложился круг любимых героев: Шерлок Холмс, Жан Вальжан, Гуинплен, Граф Монте-Кристо, Маркиз де Самбрэ, Дон Кихот, Одиссей, Спартак, Овод, Дмитрий Санин, герои А. Грина, капитан Немо, Паганель и особенно Сайрус Смит и его друзья из «Таинственного острова» Ж. Верна. Очень долго настольными книгами были «Вешние воды» Тургенева, «Три товарища» Ремарка, «Яснокамское лето» (советский аналог «Таинственного острова», в котором за лето в пионерлагере дети создают различные чудеса технического творчества). |
