Тургенев хлопнул дверью. Некрасов болезненно переживает разрыв, недоумевает, но не перестает ценить талант Тургенева. А того понесло, как рассерженную кухарку: «Кто Некрасова любит, Пушкина любить не может! Кому Некрасов нравится, тот поэзии не чувствует». На успех Некрасова реагирует: «...что он умеет, как нельзя лучше примениться к настроению публики». А еще барин-писатель обвиняет Некрасова в моральной нечистоплотности, присвоении чужих денег и прочих смертных грехах.
Тургенев встал на хоры недоброжелателей поэта. А их развелось ох как много. Один из них, М.А. Антонович, дошел до низости, наблюдая через бинокль в окне любовное свидание Некрасова с Зиной, и пускал сплетни по Петербургу. И слушали ведь, возмущались Некрасовым.
Шли годы. Некрасов смертельно болен. Ему не в чем упрекнуть себя в отношении Тургенева, и перед опасной операцией 1877 года он молит окружающих: «Поезжайте к Тургеневу, передайте ему, что я на краю могилы, мне не хотелось бы сойти в нее, не повидавшись с ним, ведь я его всегда любил и люблю до сих пор».
Тургенев враз подобрел, смягчился. «Я бы сам охотно написал Некрасову, перед смертью всё сглаживается, да и кто из нас прав – кто виноват?.. Но я боюсь произвести на него тяжелое впечатление: не будет ли ему мое письмо казаться каким-то предсмертным вестником?..» – пишет он Ю. Вревской.
И все-таки он решился. Однажды заложил пролетку с парой серых лошадей, надел сюртук и цилиндр. На Литейном вошел в подъезд, поднялся на второй этаж, позвонил. Зинаида Николаевна впустила, но попросила подождать – надо подготовить Некрасова.
Тот лежал, изможденный болезнью, и немалых трудов стоило Зине убедить подняться, накинуть халат и прошаркать в столовую. Зина положила на тарелку бифштекс, который Некрасов не спеша стал сосать. Она наблюдала за мужем и думала: «Как же Тургеневу тяжело будет смотреть на эту тень человека?» Вздохнула. Некрасов заметил ее взгляд и сыграл спокойствие, приветливость.
– Тебя хотел повидать Тургенев.
– Пусть придет, полюбуется, каков я стал, – горько усмехнулся поэт.
Зинаида Николаевна, помедлив, встала, подошла к окну. Мимо прогромыхала телега.
– А вот и Тургенев приехал – легок на помине.
– Пусть войдет!
Лакей открыл дверь и вошел бодрый, представительный Тургенев. Он застыл на пороге, пораженный видом Некрасова.
«Желтый, высохший с лысиной во всю голову, с узкой седой бородой, он сидел в одной, нарочито изрезанной рубахе, – вспоминал Тургенев. – Он не мог сносить давления самого легкого платья... Порывисто протянул он мне страшно худую, словно обглоданную руку, усиленно прошептал несколько невнятных слов – привет ли то был, упрек ли, кто знает?
Изможденная грудь заколыхалась – и на съеженные зрачки загоревшихся глаз скатились две скупые, страдальческие слезинки.
Сердце во мне упало... Я сел на стул возле него – опустив невольно взоры перед тем ужасом и безобразием, также протянул руку.
Но мне почудилось, что не его рука взялась за мою.
Мне почудилось, что между нами сидит высокая, тихая, белая женщина. Длинный покров облегает ее с ног до головы. Никуда не смотрят ее глубокие, бледные глаза, ничего не говорят ее бледные, строгие губы...
Эта женщина соединила наши руки... Она навсегда примирила нас».
Бюллетени о состоянии здоровья Некрасова регулярно читал и П.М. Третьяков. Почувствовав скорбную кончину великой личности, заказал портрет поэта И.Н. Крамскому: «Хорошо бы... успеть написать Некрасова, – просил он художника, – уж очень бы рад я был».
Насчет портрета договариваются со смертельно больным Гончаров и Салтыков-Щедрин. Поэт соглашается, хорошо понимая причины нетерпения и друзей, и художника. Крамской дежурит у постели больного неделю и работает по 10 – 15 минут. Счастлив, если удастся провести у мольберта 1,5 часа. Писать приходилось поэта, утопающего в подушках, но без подушек и прочих атрибутов. «Некрасова трудно в халате-то вообразить, не то, что лежащим на кровати», – говорит он друзьям. Он выискивал ракурс, выжидал и рисовал одну голову, даже без рук. Параллельно рисовал и Салтыкова-Щедрина, что было проще. В конце марта Крамской заканчивает портреты двух писателей. Но не отсылает их Третьякову, так как по просьбе Некрасова нужно сделать копии для Зинаиды Николаевны и сестры поэта.
В ходе работы над портретом Крамской начинает писать и знаменитое полотно «Некрасов в период "Последних песен"», которое просил исполнить сам Некрасов. «Потом Вы его возьмете себе, но сделайте, пожалуйста!» Крамской набросал портрет поэта, лежащего на высоких подушках, но потом, уже после смерти Некрасова, сделал его полусидящим. Позировал ему в этом положении сын художника Николай Иванович Крамской.
Николаю Алексеевичу становится всё хуже и хуже. Ухаживают в основном Зинаида Николаевна и Александра Алексеевна Буткевич. Они в чем-то соперничают, опережая друг друга в желании помочь больному, не давая себе заснуть. Чтобы не заснуть, Зина, порой, садилась на пол и уставлялась на зажженную свечу. Начнет голова от сна клониться, и падает пламя. Зина вздрогнет и снова бдит за каждым шорохом со стороны| больного. Были при нем еще сиделка и студент-медик. Но не умели они так нежно перевязать, и он кричал истошно: «Уберите от меня этих палачей!» Бросалась на помощь Зинаида Николаевна, чтобы подбодрить, напеть какую-нибудь песенку, и он успокаивался.
Бессонные ночи изнуряли Зину, и она постепенно превращалась из белой краснощекой женщины в желтолицую старуху. Да и кому во благо жизнь в полусне не день, не неделя, а долгие месяцы!
Летом Николая Алексеевича перевезли на дачу. Он, не бравши с февраля в руки карандаш, залистал газеты, вспомнил о поэзии, написал несколько мелких стихотворений. Но жизнь угасала. Анна Алексеевна регулярно извещала брата Федора Алексеевича о состоянии больного: «Страшно смотреть, когда он становится на ноги...» «У нас всё по-старому, брат всё в одном положении, только встает с постели не три раза в день, а два и не может долго сидеть». Так прошли лето, осень. Наконец 26 декабря 1877 года телеграфировала: «Приезжай немедленно, Николаю совсем худо».
27 декабря 1877 года, в 8 часов 50 минут вечера, Некрасов скончался.
Некрологи, стихи памяти Некрасова, краткие биографии поэта печатались чуть ли не во всех газетах и журналах России.
30 декабря Николай Алексеевич отправился в свой последний путь.
Таких грандиозных похорон Петербург видел немного. Гроб с телом поэта несли на плечах до самого кладбища, и траурная колесница под балдахином ехала позади печального кортежа. Студенты, воспитанницы женских курсов и гимназисты, литераторы, артисты, художники, адвокаты, профессора. Молодежь образовала четырехугольную цепь, в середине которой две крестьянки в полушубках несли венок из зелени с надписью: «От русских женщин». За ними студенты и воспитанницы с громадными венками из живых цветов. Большинство редакций было представлено в полном составе. В похоронах приняли участие революционеры-народники, нелегалы от южнорусского бунтарства. Последние считались испытанными удальцами, и с ними обществу «Земля и воля» не страшно было нести венок с надписью: «От социалистов». Карманы бунтарей, землевольцев, кружковцев топорщились от спрятанных револьверов и бомб, которые они готовы пустить в ход, коль полиция попытается отнять венок. Об этом было твердо решено накануне похорон.
Революционеры и после похорон не успокоились: в трактире, недалеко от кладбища, пылко вспоминали Некрасова как революционного поэта, читали его стихи. Полиция могла арестовать в тот день чуть ли не весь штаб русской революции, но не посмела.
Чем же объяснить столь трепетную любовь революционеров к поэту? Прежде всего, конечно же, творчеством – гневным и скорбным, более народным, чем у кого-либо. Но и еще один факт не дает покоя биографам Некрасова. Будто была у него «не одна сотня тысяч в процентных бумагах» – не отыскались в завещании. Есть предположение, что 500 тысяч рублей, а это огромные по тем временам деньги, в тех самых бумагах поручено было передать нигилистам на революционную пропаганду. |
