Дни бегут за днями, а червяк болезни, угнездившийся в теле поэта, всё чаще напоминает о себе. Почему-то вдруг начинает плакать при чтении вслух «Записок» М.Н. Волконской ее сыном и приписывает в послании тому: «...если умру раньше осени, «Записки» вернете сестре». Прогноз не оправдался, и в феврале следующего 1873 Николай Алексеевич плачется в жилетку брату Федору: «…кабы десяток лет с костей долой, так я, пожалуй, сказал бы, что доволен. Да ничего не поделаешь, человек, живя, изнашивается, как платье. Каждый день то по шву прореха, то пуговица потеряется... Эх! С ноября пошло мне на шестой десяток!»
Но разве может человека оставить надежда? Вот и надеется Некрасов на чудодейственные воды Киссингена в Германии, которые пил в 1869 году с пользой для желудка и печени. А если, мол, не полечиться сейчас, то «начнет кусаться».
Киссингенские воды во второй раз подействовали меньше, и «кусаться начало», но разве позволительно сие показывать при верной Феклуше! Она и уговорит, и обласкает, и песенкой ублажит. А что в ответ? Да книжечку «Стихотворений» как-то вечером преподнес с надписью: «Милому и единственному другу моему, Зине. Некрасов. 12 февраля 1874». Вот радости-то было! Втайне она ждала от барина стишки в свою честь, но и посвящение приятно. А написать-то он напишет! Дайте срок!
Этот срок пришел в 1876 году с болезнью, поставившей поэта на столбовую дорогу к могиле. В мае того года он обратился к доктору Белоголовому «с сугубыми жалобами на свою невралгическую боль». Тот отправил к хирургу. Рецепты и советы докторов не помогают, и он переезжает в Чудовскую Луку, надеясь найти успокоение в пленэре. Каждые десять дней мотается в Гатчину, к доктору С.П. Боткину. Но светило медицины, пользующее государыню, ничем утешить не может. Боли в спине и ниже не дают спать по-человечески. Ноги слабеют и плохо держат исхудавшее тело. Даже читать невозможно: боли заставляют вертеться в постели.
Вот и пришел срок первой стихотворной благодарности. 18 мая Николай Алексеевич хрипловато крикнул из спальни: «Зина! Поди на минутку!» Она думала, что он опять меж приступами будет вспоминать Добролюбова или Белинского, горевать о каторжнике Чернышевском, а он встретил взмахом руки, где шуршал листок бумаги. «Садись и не подглядывай, – скомандовал. – Слушай, что сегодня накропал». И посыпались такие долгожданные, но неожиданные строки:
Ты на жизнь еще имеешь право,
Быстро я иду к закату дней.
Я умру – моя померкнет слава,
Не дивись – и не тужи о ней!
При первых строках вспыхнули щеки Фёклы и не остывали до последних слов. Засуетилась, поправляя одеяло, взяла бережно листок из костлявой руки поэта и нашлась только произнести:
«Можно перепишу?» Хлопоты, хлопоты вокруг больного. Боткин зовет в Крым, где будет пользовать государыню. А вдруг поможет?! Едут в Ялту в конце августа. Тело, видно, притерпелось к болям, и, когда бывают часы, что без мук да сон приходит, возрождается надежда, которая умирает, как известно, последней. Жалуется: «Кабы не проклятые боли – пропасть бы написал, да и жилось бы сносно». Но пишет. И четвертая часть поэмы «Кому на Руси жить хорошо» «Пир на весь мир» сотворена в Ялте. Был здесь до 21 октября, но воротился в Петербург «совсем мертвым человеком», как писал Салтыков-Щедрин Анненкову. Доктор Белоголовый обнаружил наконец-то и очаг болезни – «жесткую опухоль в левой подвздошной яме».
Я пишу об исхудавшем теле поэта, о пропавших сне и аппетите, а вы представьте всё это время рядом нашу Фёклу. Кроме обычных сиделочных обязанностей она крепко держала бодрую паузу. Хохотала и напевала, читала стихи Некрасова наизусть и придумывала всё новые объяснения неожиданного нездоровья. Годилось всё: и капризы погоды, и плохое настроение, и даже народные приметы. «Всё пройдет, – убеждала. – Уж если Сергей Петрович взялся, который государыню лечит, обязательно поправитесь!»
Но время шло, и умный Некрасов понимал, что лучше ему не будет – будет только хуже. Промежутки между приступами он теперь использовал для любимой музы. Вроде и радовался возможности стихосложения, да печальной была эта муза. Больше о том, как «скоро стану я добычей тленья...», «О Муза! Наша песня спета...», «Нет! Не поможет мне аптека...» Затерялось между ними и еще одно стихотворение, посвященное Зине. В бессонную ночь, наблюдая как та вздергивает голову от пламени специально поставленной под подбородок свечи, чтобы не заснуть, и подсчитав, сколько он валяется в постели под ее присмотром, написал: «Двести уж дней, двести ночей муки мои продолжаются, ночью и днем в сердце твоем стоны мои отзываются...»
А кому как не Зине было посвятить сборник? Назвал он его вначале «В черные дни». Но вышел с названием «Последние песни». И туда вместилось еще одно стихотворение, посвященное его сиделке «Пододвинь перо, бумагу, книги!..». Впервые все «Последние песни» опубликованы в «Отечественных записках», – а это слава на всю Россию. Только потом вышел сборник. И был он ее... собственностью. Припрятав на кухне экземпляр подальше от взоров посторонних, она иногда доставала «Последние песни» и поглаживала оборот заглавного листа, где было напечатано: «Собственность издательницы Ф. Викторовой». И плакала.
Потом, при разделе имущества, в завещании Николай Алексеевич отпишет Фёкле Анисимовне наряду с петербургской квартирой половину Чудовской и этот сборник. Хотел было все бумаги ей передать, спрашивал об этом. Да Фёкла Анисимовна не рискнула поперек дороги Анны Алексеевны Буткевич становиться. Потом, после смерти поэта, пыталась смирить ее суровость, передав и «Последние песни» в ее владение, да передумала.
Во вступлении к «Последним песням» Н.А. Некрасов написал «Глаза жены сурово-нежны...», хотя женой Фёкла не была. Да и не собиралась быть, считая себя обычной сиделкой, пригревшейся в лучах славы поэта. Но ее жалели друзья поэта, и в минуты откровения задумчиво вздыхали: «Что-то будет с Зиной, когда ты умрешь? Завещание ведь можно и оспорить!» Николай Алексеевич всё чаще заговаривал о венчании. Сказал Зине – та замахала руками. Потом сказал еще раз. Подключил друзей. И уговорил.
Если не бывало до сих пор свадеб-похорон, то это были первые. В Фомин понедельник 4 апреля 1877 года в квартире Некрасова священник санкт-петербургского Адмиралтейского собора Михаил Кутневич поставил палатку, которая изображала походную церковь. И грех было в первый день Великого поста венчать, да 500 рублей на дороге не валяются. И потом, как не пойти навстречу литератору на пороге смерти – грех отказать. Почти всё венчание Некрасов просидел в кресле, там и кольцо на палец впервые в жизни надел. Только обвели три раза вокруг аналоя босого и в одной рубашке. Поручителем при сем были М.Е. Салтыков-Щедрин и инженер А.Н. Ераков.
Устал Некрасов безмерно, но хвалил себя за счастливую мысль и успокоился. «Теперь можно и под нож хирурга ложиться, – думал. – Не очнусь после операции, так Зина теперь не пропадет – наследница!» Вот только А.А. Буткевич была в сильном гневе и попрекала брата в неравном браке.
А вот и последняя надежда – операция. Конечно, Некрасова не мог резать обыкновенный хирург. Тогда, как и ныне, было больше доверия зарубежным светилам. Анна Алексеевна Буткевич выхлопотала венского хирурга Бильрота, и тот 12 апреля вскрыл брюшную полость поэта.
Рак прямой кишки, как и сейчас, считался неизлечимым, но пытались и тогда от него избавиться хирургическим путем. Боли, частый пульс, температура. И постоянное ожидание смертельного исхода – вот о чем говорили провалившиеся щеки Зинаиды Николаевны. Потом спадает температура. Чуть оживают глаза. В них затеплилась надежда. Но всех приходящих приходится поворачивать запиской: «Сим заявляю, что по крайней слабости здоровья ни принимать приходящих ко мне не могу, ни отвечать на письма, которые оставляются не прочитанными».
И только от одной встречи поэт не отказался. От встречи с Тургеневым. Барин в литературе умел и дружить, и ссориться. Познакомились они у В.Г. Белинского. От прочитанного Некрасовым стихотворения Тургенев в восторге: «Я много читал стихов, но так написать не могу. Мне нравятся и мысли и стихи». В Некрасовском «Современнике» появились «Записки охотника». В письмах Некрасов называет Тургенева «...милый, любезный, друг мой». Тургенев о стихотворениях Некрасова: «"Еду ли ночью..." меня совершенно с ума свело... популярнее его нет у нас писателей... стихотворения Н., собранные в один фокус, – читаются».
Но проходит несколько лет, и Тургенев обзывает стихотворения Некрасова «стишками». Или: «Нет! Поэзия и не ночевала тут, и бросил я в угол это жеваное папье-маше с поливкой из острой водки».
Чем же объяснить такие метаморфозы?
Да уж очень Тургенев любил в себе писателя! Не допускал и мысли, чтоб кто-то мог его романы пальчиком трогать. А тут Добролюбов «посмел пройтись» по роману «Накануне» и предложил «Современнику» статью «Когда же придет настоящий день?» Тургенев к Некрасову:
– Если напечатаете эту пасквиль, дружба врозь!
– Напечатанье обещано Добролюбову, и при всем уважении к Вам, Иван Сергеевич, отложить статью не могу. |
