А он называл отца Феклы обер-офицером из Вышнего Волочка. Вот почему у нас такой интерес к Фёкле Онисимовне Викторовой, ставшей потом Зинаидой Николаевной Некрасовой.
Голубоглазая блондинка с жемчужными зубами и румяным лицом, ямочками на щеках, с тонкой талией – само очарование. А какая хохотунья! А как поет! И стихи его вмиг выучила! Ему говорят:
– Да она грамотешкой-то едва владеет – ошибок сколько в записке.
– Это поправимо!
– Песни-то простецкие всё поет!
– Научим!
– В салон стыдно показать – этикета не знает!
– Подумаешь, велика наука – этикет!
– А имя-то Фёкла!
Что до имени, то, в самом деле, неблагозвучно. Подумал и однажды на прогулке предложил ей зваться Зиной. А когда согласилась, добавил в шутку: «Вы мне дочь по возрасту, так возьмите и отчество от меня – Николаевич?» Фёкла и так уж несколько дней жила сама не своя от счастья, что с таким господином знается, и согласилась тут же, только переспросила:
– А без этого в салоны не войти?
– Трудно-с!
– Согласна, – прошептала и юркнула в подъезд. Напомним, что была весна – пора охоты. И
Некрасову ли прохлаждаться в Петербурге, когда под Чудовой Лукой гремят дуплеты. Его ждет В.М. Лазаревский, но получает письмо – нечто заставляет его остаться на несколько дней в столице. Надо понимать, что он вил гнездышко своей прелестнице. Наконец вырвался-таки. Но с Фёклой! И с тех пор это неразлучная пара. Ни одного письма не написала Фёкла своему обожателю. В оправдание скажем, что писать девушка-простушка могла стесняться из-за малой грамотности. Но и Некрасов не посылал ей писем. Ни разу! Разве что стихотворения посвящал. А потому что они не расставались почти восемь лет практически ни на день.
В первое время Некрасов припрятывал свое сокровище и интенсивно образовывал: лепил из простушки светскую даму. Русский язык, слава богу, Некрасов знал изрядно и охотно мучил Фёклу диктантами. Французским владел слабо – снабжал журналы свои переводами сестры Анны Алексеевны Буткевич. Но для Фёклы нанял некую модистку М.С. Наксакарий. И довольно успешно. Потом в Париже Фёкла была ему переводчицей. Что до песен, то, впервые приехав в Карабиху вдвоем, они благодарили брата поэта Федора Алексеевича, выполнившего просьбу, высказанную в письме, – привезти рояль из Ярославля. И вечерами старалась Фёкла обрадовать своего поклонника не только жарким поцелуем, но и романсом.
Конечно, манеры, что от природы, глубоко не спрячешь. Угловатость обтесывалась с трудом, и первую зиму Некрасов таил свое сокровище в неких апартаментах или во второй половине дома на Литейном. Составит она стол для гостей и исчезнет вязать или вышивать. Сопровождала Фёкла поэта и до цензоров, но ждала своего барина в коляске за углом. А уж обласкать, утешить его, оскорбленного цензорами, у нее хватало и умения, и сил.
Впрочем, долго ли можно прятать алмаз, если кто-то однажды им полюбовался. В окружении поэта всё больше разговоров о миловидной подруге, умеющей гарцевать, исправно стрелять, удить рыбу и быть в меру веселой. Друзья, допущенные к тайне Зины, посмеивались над формулой Некрасова в письмах: «Мы с Зиной».
Кому ни покажи Фёклу-Зину, всех она умиляет. В.М. Лазаревский пишет Некрасову: «Что светленькая малютка?.. Ангелу тысячу милых слов... Земно кланяюсь Зинаиде Николаевне». «И.А. Гончаров благодарит за присланный оттиск поэмы «Русские женщины» не только автора, но и его жену... которая, вероятно, любезно участвовала в этом деле». А еще он же: «...я просил у нее карточки, а она дала мне портретик – это уже роскошь, за что, однако, очень ей благодарен. Видно, что она добрая и балует стариков». М.Е. Салтыков-Щедрин у Зинаиды Николаевны «целует ручки» и «шлет дружеский поклон». А.А. Головачев желает поиграть с ней «...в пикет на берегу морском». А.Н. Плещеев просит разрешения познакомить с ней женщину, у которой «здесь решительно никого».
И на вторую зиму Зину показывают уже менее близким людям. В тот год у Некрасова гости редки, а женщин и вовсе нет. Зинаида Николаевна как слабый пол в единственном числе, и Некрасов иной раз останавливает ход своего рассказа изысканным тоном: «Зина, выйди, пожалуйста, я должен скверное слово сказать». Она уходила, мягко улыбнувшись, на несколько минут. Однажды за обедом с любопытством разглядывал писатель П.Д. Боборыкин желтеющее лицо Николая Алексеевича с жидкой бороденкой и раскрасневшиеся щеки его феи. А уж что она в бильярд будет играть, и вовсе не ожидал. «Бойкая, бойкая, не зря говорят», – пробормотал в сторону.
А какой иначе быть Зине? Это-то и любо в ней Николаю Алексеевичу, согревающемуся ее лаской. Она только такой ему нравится – и тут хоть из кожи лезь вон, а фасон держи. Вот только что-то родные Николая Алексеевича Фёклу не признали. Не принимают, и всё тут. Анна Алексеевна Буткевич, безмерно любя брата, на дух не принимает его избранницу. Сносно принимала, даже в Париж ездила с Фёклой и братом, пока числила ее в разряде любовниц. Когда же замаячило постоянство да грянуло венчание, резко спиной повернулась к новоявленной родственнице и назло брату звала ее Фёклой, а не Зиной. То ли дворянку ей подавай в жены знаменитому брату, то ли кожей чувствовала игру хохотушки. А просветить умная Анна Алексеевна могла насквозь, проводя с Фёклой вечера в доме брата, бывая с ней на прогулках, где однажды их чуть не убило огромное дерево, рухнувшее во время грозы. Ох и ревновала она к Фёкле!
Странно – Николай Алексеевич видел в своей Зине вторую молодость, неземную радость, а родственники чурались ее услужливости, настойчивого желания понравиться... После смерти жены брат поэта Федор Алексеевич в 45 лет женился на Наталье Павловне, почти ровеснице Фёклы. Вроде бы и защебетали они, как подруги. Но потом вдруг охладела молодая жена и стала нашептывать Николаю Алексеевичу, что есть у нее подруги, с которыми он мог бы создать семью.
Странно всё это. Но не странно, что Некрасов, любивший и сестер, и Зину, встает на защиту любимой женщины, давая деликатную отповедь Анне Алексеевне: «...я вовсе не сержусь и не считаю себя вправе сердиться. Я считаю только себя вправе требовать от тебя, из уважения ко мне, приличного поведения с Зиной». Приличия он добился, но изменить себе А.А. Буткевич не смогла.
Ревниво приняли родные посвящение поэмы «Дедушка» какой-то фурсетке с Офицерской. «Придумал же писать «3-н-ч-е»! Едва знакомы, а всем читателям «Отечественных записок» сообщает, как он ее любит!» Слышать не хотели, что два сборника «Стихотворений», изданных в 1874 году, надписал: «Милому и единственному другу...» Умом понимали, что в благодарность Некрасов составляет стихотворные послания Зине, но ревность сохранили. И уже громом с ясного неба стала для них свадьба Николая Алексеевича и Фёклы Анисимовны Викторовой. За наследство испугались, видно, а оно было немалым, хотя и разбросанным. Но к тем трагическим предсмертным для поэта дням мы еще подойдем.
А пока Николай Алексеевич еще бодр и может 10 – 12 часов прошляться под дождем и снегом. Пока приезжает в шикарной шубе «в собрание», швыряет ее с плеч лакеям и сорит деньгами за карточным столом. Пока он бьется за перелицовку прежнего оппонента в литературном споре «Отечественных записок», вызывая неудовольствие друзей и недоумение цензоров. Обидевшийся на деликатные слова по поводу «Отцов и детей» «...вещь хорошая, но преждевременно печатать», И.С. Тургенев публикует отрывки из писем Белинского, компрометирующие Некрасова, прозрачно скрыв его фамилию под тремя звездочками. И где прятать поэту свою бороденку, как не на груди миловидной простушки? Кто б отказался от такой утешительницы?
Театры, концерты, прогулки по набережным Петербурга. А однажды Зине захотелось запечатлеться на память. Модным мастером фотографии слыл тогда Бергамаско: к нему и нагрянула наша пара. Долго Зина прихорашивалась, пряча волосы в модную сеточку, подкрашивая губки и подводя брови. Николай Алексеевич без натуги замер перед огромным ящиком, из которого «вылетает птичка», выглядя этаким приволжским барином. Потом Фёкла снялась. Она берегла ту фотографию и не разрешала переснимать для печати. Это и понятно: еще не отразились на лице предстоящие страдания – сидение со смертельно больным.
Получая моральные оплеухи от родных поэта, Фёкла с удовольствием напарничала с Николаем Алексеевичем в общении с крестьянами. И наверняка вспоминала свое сиротское детство, оделяя детишек рублевиком, ситцем или конфетами. Стишки с детьми крестьянскими разучивала, лечила как могла. А узнав, что любит Некрасов ее видеть в гусарских рейтузах да шляпе циммерман, только так и одевалась на охоту. А то бывало возьмет хлыстик белый и на всякую живность или растеньице указывает: «А воспой, Николай Алексеевич. Вы ведь всё можете!» – и зальется смехом. Тот этак нажмет нарочито на «О»: «Да полнотко, Зина! Да что ты!» – а сам рад безмерно, и впрямь в голове начинает кропать стишки.
В Карабихе да Чудовой Луке расставались они совсем накоротко – если Николай Алексеевич охотился в дальних угодьях да когда Фёкла собирала стол к обеду. В Карабихе он в эти минуты прохаживался по аллеям парка этаким турецким пашой в туфлях на босу ногу, на голове феска с кисточкой, на шелковом халате подрагивал на цепочке неизменный свисток, в руках цепочка для собак.
Конечно, вольнее было Фёкле в Чудовских угодьях. Здесь она полновластная хозяйка. Да и окружение не в пример студеному карабихскому. Василь Матвеич Лазаревский, беззаветный охотник и спорщик, в ней души не чаял. Чуть что ангелом называет. И, когда осенью 1874 года Лазаревский отказался от половинной аренды Чудовской Луки, Фёкла расстроилась. В тот день она была рассеяна и пропускала ошибки при чтении корректуры чаще обычного. «Что с тобой?» – вопрошал Некрасов. Фёкла сослалась на плохую погоду и дороговизну на рынке. Поэт отложил дела и увел Фёклу от литературной поденщины в светлые рассказы о своей матери Елене Андреевне Некрасовой, которые так внимательно слушала подруга поэта. Когда Николай Алексеевич говорил, как обязан матери своей привязанностью к литературе, Фёкла считала и себя пособницей поэта. Но думала так про себя, а открылась про это только сестре, жившей вдовой с дочерью Катей в Петербурге. |
