Просматриваются единство взглядов писателя и вчерашнего студента на жизнь, на служение людям. С каким благоговением пишет Новосёлов в письме о том, как он «пахал, копал картофель, рубил капусту, ворошил масло, возил дрова, – всё это, конечно, не в таких размерах, какие желательны. Но, надеюсь, в этом году усвою в деревне всё, что необходимо. Не буду говорить, как невыразимо приятно то более тесное общение с народом, в котором становишься благодаря общей работе; не буду говорить об этом, потому что иначе не кончил бы беседы с Вами, которая и без того затянулась. Простите мою докучливость!»
Какая там докучливость! Лев Толстой в те годы был рад каждой весточке о «тесном общении» интеллигентов с народом. Сам-то он и сапоги тачать учится, и печь класть, а уж к пахоте-то относится просто с трепетом. К тому же в Новосёлове писатель видит вернейшего последователя своего учения.
Ожидая ответа Льва Николаевича на станции Иваново по Рыбинско-Бологовской железной дороге, Михаил просит у него несколько статей для гектографирования, в том числе и статью «Николай Палкин», подарившую Новосёлову немало неприятностей.
Неизвестно, как бы сложилась жизнь Михаила, если бы не внезапная смерть отца в начале 1887 года. Теперь он может без оглядки определять себе дорогу, не следуя предписаниям. А это значит делать то, во что веришь. Верил же Новосёлов искренне и восторженно в идеи Толстого. В письме писателю от 1 марта 1887 года он передает впечатления от много раз прочитанной статьи «В чем моя вера?». Это «...умиление, радость, бодрости и охоты переменить свою языческую жизнь на жизнь христианскую». При этом Новосёлов никогда не мог отделить жизнерадостное учение от образа человека, раскрывающего людям заповеди Христа. А далее пишет, как он привык смотреть на Толстого: «...так смотрю и теперь, пораженный и ослепленный светлым образом».
Но после восторженных эпитетов Новосёлов и вопрошает: «...зачем Вы остановились на полдороге?.. Зачем пользуетесь Вы теми самыми деньгами, незаконность жизни на которые Вы открыто признаете? Зачем блеск и роскошь обстановки Вашей семьи окружают Вас и делает участником языческой трапезы?.. Зачем, зачем Вы не сразили своим примером самой страшной язвы нашей жизни – жажды рубля?»
В письме молодой Новосёлов даже дает совет, как поступать графу: сколько оставить семье, привыкшей к роскошной жизни, сколько выделить денег на свою долю, но питаться «простой пищей, а не изысканными яствами с графского стола». Очень похоже это на поучение, а если еще припомнить слова из того же письма, где Новосёлов вопрошает: «Зачем Вы отнимаете у нас, ваших учеников, ваших детей, возможность взглянуть прямо в глаза каждому, кто осмелится сказать о Вас слово осуждения? Зачем Вы не доделываете величайшее дело, начатое Вами?» – то станет ясно, что именно он видит себя мессией, способным «доделывать дело» Льва Николаевича Толстого. Примечательно, что великий писатель с покорной головой выслушивает упреки, ибо осознает этакое раздвоение себя – учения и образа жизни, пытается их соединить, делая попытку уйти из Ясной Поляны еще в 1884 году, но безуспешно.
Страстные слова «обличающего» письма Новосёлова наверняка занозой сидели в душе великого писателя, и, возможно, главная тирада из него «не могу молчать, не хочу молчать и не должен молчать» осталась в его памяти до того самого момента, когда и выплеснул Лев Николаевич гневный протест против смертной казни, назвав статью именно так: «Не могу молчать!»
Но что же дальше? Одно дело высказаться, и совсем другое – действовать. Горячий темперамент молодости зовет на подвиг. Михаил свободен от отцовской опеки и ежедневно митингует в своей московской квартире. Споры молодых не решают вопроса, быть ли общине на земле с интеллигентской закваской. Ответ однозначный – быть! Вопрос в другом: создавать ли одну –грандиозную или сеть малых общин?
Спорили до хрипоты, скандалов, но остановились на последнем варианте. Скорее всего, сошлись на том, что опыт ценен мгновенным подхватом и распространением. Михаил, конечно, взялся за гуж в родной Тверской губернии. А еще общины должны были возникнуть в Смоленской, Самарской, Харьковской, Полтавской, Киевской губерниях и на Кавказе.
Впрочем, свой отъезд к месту действия Михаилу пришлось отложить по непредвиденным обстоятельствам. И виной тому стал ровесник Новосёлова, будущий начальник Московского охранного отделения С.В. Зубатов, тогда скромный телеграфист прокурора Судебной палаты Муравьева. Пройдоха и карьерист, Зубатов разыграл перед неким Митрофаном Тимериным, тоже телеграфистом с железнодорожной станции Орел, этакого крайнего радикала, готового на всё ради революционной идеи. Митрофан тоже не прочь поиграть в революцию, и был знаком со студентами, привлеченными по делу о «тульской типографии Народной воли», и однажды трепетно вручил «брату по убеждениям» экземпляр брошюры «Николай Палкин» Л.Н. Толстого, отпечатанной на гектографе у Новосёлова.
Михаил Новосёлов давно занимался размножением произведений Льва Николаевича на религиозные темы. В том числе гектографировал он и «Николая Палкина», где речь шла о бесчеловечности, отравлявшей царствование Николая I, и о том, что всякая власть развращает народ. Этого в те годы было достаточно для обвинения в призыве к революции, и Зубатов «раскручивает дело».
К Новосёлову и его приятелю Льву Николаевичу Марессу, однокласснику Новосёлова по 4-й гимназии, впоследствии экономисту и публицисту, сотруднику «Русской мысли» и «Русских ведомостей», стали приходить господа с просьбой продать 200 экземпляров «Николая Палкина» для... «Русской мысли». Новосёлов отвечал, что не может продать такое количество, но может дать несколько экземпляров. Господа настаивали. Одновременно стали приходить письма с приглашением на таинственные свидания.
В конце концов игра в кошки-мышки закончилась тем, что 27 декабря 1887 года Зубатов отпускает поводок ищеек, нагрянувших к Новосёлову с обыском. На взгляд полиции, улов богатый: гектографические принадлежности, рукопись «Николая Палкина» («возмутительного содержания»), несколько писем Л.Н. Толстого и стихотворение из «Вестника Народной Воли».
Под белы ручки забирают Новосёлова, Тимерина, Маресса и еще нескольких единомышленников, занесенных в записную книжку Зубатова. Но сорвалось! Не успели закрутить очередной судебный процесс, который для Новосёлова мог закончиться ссылкой в Сибирь. Узнал об аресте своего молодого друга Л.Н. Толстой и поспешил к начальнику Московского жандармского управления Слёзкину, заявив примерно следующее:
– Что же Вы, уважаемый, безвинных арестовываете? Я же статью писал, меня и сажайте. А молодые люди выполняли мою просьбу!
Слёзкин был интеллигентен, умен и нашелся ответить:
– Граф! Слава ваша слишком велика, чтобы наши тюрьмы могли ее вместить!
Доклад министра внутренних дел Д.А. Толстого императору Александру III звучал в тех же тонах, и решили эту историю замять, усмотрев в желании Льва Николаевича описать в «Николае Палкине» влияние религиозного фанатизма, а никак не преступное намерение.
Просидев за решеткой чуть больше месяца, Новосёлов получил пинок под зад – ему запрещалось проживать в столицах. Поневоле вспомнишь и идею «жизни на земле», коль в педагоги не пускают. На свои деньги покупает он землю в деревне Дугино Вышневолоцкого уезда, ныне Удомельского района. Деревня эта на берегу Перховского озера не сохранилась. Так создается в России одна из первых толстовских земледельческих общин.
В письме к Льву Николаевичу от 4 апреля 1887 года Новосёлов пишет, что собирается смотреть имение в Тверской губернии и хочет поселить рядом Аркадия Васильевича Алёхина, который, мол, нравится ему своей непосредственностью. А нам думается, что Новосёлова привлекало в Алёхине то, что тот учился в Петровской сельхозакадемии, а значит, кое-что кумекал в земледелии. Но поездка в Дугино не состоялась той весной из-за бездорожья, и Алёхин вместе с братьями Митрофаном и Алексеем организуют земледельческую коммуну близ села Успенского Дорогобужского уезда Смоленской губернии.
К коммунам с первых же дней стали относиться подозрительно местные власти. Да и было отчего! Тот же Алёхин в прошлом принадлежал к народникам, а Новосёлов провел в тюрьме несколько недель не за красивые глаза. Об обыске в общине Алёхина и своих неприятностях Михаил написал Льву Николаевичу в августе 1889 года. В ответ писатель призывает не противиться властям. Из этого письма можно понять, что соратники к тому времени покинули Новосёлова: «Беспрестанно вспоминаю о вас, а последнее, что о вас слышал от Файнермана, это то, что вы остались одни и что вам очень трудно. Об Алёхине и его сожителях знаю всё, и всё радостное. Теперь и за вас радуюсь. Как бы желал Вам передать всё то радостное, те признаки приближения весны, которую чувствую в доходящих до меня проявлениях жизни со всех сторон. Дайте, свалит рабочая пора и вечера станут длиннее, я сообщу вам. Жалко и жутко за вас, что очень тревожат вас. В этих делах я всегда себе желаю преследования, а за других боюсь... А я писал, что и о вас думаю: главное, постарайтесь не смотреть на всякие преследования и вмешательства в вашу жизнь и нарушения ее течения как на нечто случайное, от которого надо как-нибудь поскорее избавиться...» |
