В Зашишевье отец поселился у старика со старушкой в избе, что стояла на краю деревни по дороге на Малые Малошевины. В предбаннике у этих стариков я увидел два тяжелых круглых камня, лежащих друг на друге. На верхнем камне была сделана ручка, за которую этот камень можно было вращать, прилагая при этом всю мою силу девятилетнего пацана. В средине камня было сделано круглое углубление, в которое засыпалось зерно. Выходила из­под камней уже крупная мука, которая по металлическому лоточку стекала в подставленную посудину. Я неоднократно просился и получал согласие хозяев на помол зерна. В огороде у них было много странных яблонь. Стоит только надкусить яблоко, как в месте укуса яблоко коричневеет моментально на глазах. Их вкус в деревне называли почему-то осиновым. Яблоко на первый вкус было очень сладким, но постепенно начинало связывать горло, немного поменьше, чем ягоды черемухи. Поэтому много съесть этих яблок было невозможно. Напротив дома, где остановился отец, жил пожилой старик с бельмом на глазу, который ежедневно удил рыбу. Я стал часто наблюдать, как он таскал крупных лещей из озера и клал их себе в тряпичную торбу. За утро и вечер он налавливал лещей и плотвы килограммов по пять. Удочка была у него самодельная – длинная, с хорошим вересовым надростком. Он был совершенно неразговорчив, и первое время я думал, что он глухонемой. Что дед был глух, то это подтвердилось, но что он не может говорить, он опроверг сам. Когда у него сорвался огромный лещ, то дед так чертыхнулся, что я впервые узнал всю прелесть крестьянского мата. В нашей родне мат был исключен из обиходной речи, и только общение с трудовым крестьянством научило отца выражаться нецензурной бранью. Впоследствии и младший, дядя Коля, в искусстве овладел такой речью, но в тот период никто из взрослых у нас в родне не сквернословил.
Вся семья перебралась в деревню Зашишевье в самом конце августа. Вечером, когда пастух гнал с пастбища коров и овец с козами по деревне, я стоял у угла избы, куда перебралась вся семья. Дом был большой, но в гнилых углах гулял ветер. Зимою нам пришлось затыкать углы старыми тряпками, которые покрывались льдом. Но это всё первой зимою. А сейчас пастух гнал стадо по деревне, и здоровенный баран с витыми рогами прижал меня к стене дома и не отпускал. Хорошо, что проворная соседка отогнала это чудовище, но натерпеться страха мне пришлось. Пусть он и несильно ударил меня в грудь рогом, но ребра еще долго побаливали и не давали покоя. Так я получил первое крещение.
Начальная школа была в Зашишевье. Учительница Лидия Павловна Петрова вела все четыре класса в одном и том же помещении, не подразделяя на отдельные классы. Лидия Павловна была вдова. Муж ее был военврач, который пропал без вести во время войны. У нее был единственный сын, Виктор, родившийся до войны и сейчас учившийся в Калинине в культпросветучилище.
Итак, первого сентября я пришел в школу в Зашишевье в четвертый класс. Ученики приняли нас с Геннадием настороженно. Мы еще не успели подружиться ни с ребятами из Зашишевья, ни с Хвощина, ни с Речки, ни с обоих Малошевин. Всюду мы слышали шепот: «Председателевы сынки!» Одна из девочек из Хвощны нa перемене, обозвав меня интеллигентом, схватилась со мной и хотела уронить меня на пол в борьбе, чтобы посмеяться над слабостью городских мальчишек. Вот мол, даже с девчонкой не могут справиться. От неожиданности и дерзости этой мальчикоподобной особы я вначале опешил и чуть было не поддался, но, вовремя сообразив, чем всё это грозит, выстоял на ногах. Не мог же я уронить девчонку на пол и завалиться на нее сверху, хотя деревенские ребята поступили именно бы так и никак иначе.
Пришла зима. Через дом от нас жила красивая девочка, которая была на четыре года старше меня, но я влюбился в нее с первого взгляда. Рядом с их домом была гора, с которой катались ребята на лыжах. Мы с ними сделали на конце трамплин и друг перед другом старались прыгнуть с трамплина и пролететь по воздуху дальше всех. И я частенько посматривал в окна своей возлюбленной и ждал, что она отметит мое ухарство и заинтересуется мною. Вероятно, ее мать и заметила это, и сказала своей дочери о председательском сынке, заглядывающемся на их окна, но ее слова произвели небольшое впечатление на дочь. Я же еще был совсем ребенок по сравнению с уже заневестившейся Симой. Симой ее звали все в деревне, а в школе она была Розой Яковлевой. Ее отец был бригадиром в Зашишевье. Любовь эта длилась довольно-таки долго, и если бы не мой возраст, то имела бы успех.
Весною пришли экзамены в четвертом классе. Сдавать их нас водили в семилетнюю школу, которая находилась в селе Старое, в четырех километрах от нашей деревни. Лидия Павловна переживала за диктант: я делал ошибки от невнимательности. Но диктант я сдал на «четыре». Математика была у меня любимым предметом, и я щелкал примеры как орехи. Но математику я сдал на тройку. Будучи уверенным в своих знаниях, я поспешил с решением одного примера и сделал ошибку. Вместо того чтобы проверить всё еще раз и исправить неточность, я быстро сдал работу экзаменаторам. Это очень не понравилось учителю по математике в семилетней школе. Она даже хотела поставить неудовлетворительную оценку, но кто­то ее удержал от этого шага. А текст диктанта читал ее супруг, Аркадий Федорович, так красиво и отчетливо, расставляя акценты на знаках препинания, что я написал правильно весь текст и лишь непростительно пропустил одну запятую. Вот к чему может привести на сдаче экзаменов излишняя самоуверенность. Но дело было сделано, и я по любимому предмету получил в свидетельстве тройку.
И здесь я пропустил очень важный момент. В четвертом классе мы уже узнали о том, что незаслуженно были расстреляны перед войной Блюхер и Тухачевский, Уборевич, и Якир, и многие другие. Что во время правления Сталина было незаслуженно репрессировано тысячи граждан страны. Что в этом принимали участие дедушка Калинин, и Ворошилов, и многие другие, портреты которых были напечатаны в наших учебниках. И мы поддались и поверили всем газетным статьям и передачам по радио. Прошел XX съезд партии, на котором Н.С. Хрущев разоблачил культ личности Сталина. Школьники тут же в классе разукрашивали портреты разоблаченных, пририсовывая усы и бороды, выкалывая чернильным пером глаза на портретах. Мы были маленькими зверенышами, не понимающими происходящего в стране и мире. Всё мы воспринимали за чистую монету в отличие от взрослых, которые судили обо всем с позиции своего жизненного опыта, не принимали скоропалительных решений и не меняли своих установок и позиций, а старались разобраться во всем самостоятельно, своим умом и уже после всего этого вставать на ту или эту сторону баррикад. Началось сплошное окукурузовенье колхозов и совхозов. Отец получил строгий выговор за «королеву полей» одним из первых председателей. Потом он на протяжении нескольких лет сеял кукурузу на полях, идущих вдоль дороги, которая вела из города к правлению колхоза.
В летнее время отец не давал нам шляться без дела. Нашей обязанностью были ношение дров к русской печке, носка воды в бочки с озера, прополка грядок, пастьба овец, коз и телят на лугу в порядке очереди. На следующие летние каникулы мы с Геной уже окучивали картошку на полях колхоза. Гена вел лошадь за уздцы, а я шел за окучником и старался поглубже запускать его нос в землю, чтобы картошка была окучена поглубже. Потом я сгребал сено в валки на конных граблях. Сиденье на граблях было металлическое, и, несмотря на то, что на него подстилалась старая фуфайка, я так за рабочий день наминал свое седалище, что, поднявшись и сойдя с граблей вечером, я шел к дому враскорячку. Отец лишь подшучивал надо мной и не принимал серьезно мои жалобы. В этом плане он был строг так, что не позавидуешь!
Наступила осень, и я пошел в школу в Старое. Выходил я из дома, когда мне свистели старшие ребята из Больших и Малых Малошевин. И вот могучей ватагой мы шли лесом и полями к школе. Старшие ребята по дороге курили махорку, которую они слямзили у отцов. У них уже были свои кисеты. Старшие из них имели и поджигалки, из которых они палили в небо и коробки по дороге. Жили мы уже в новом доме. В деревне Речка был барский дом, который отдали после революции под школу. Школу эту закрыли после войны, так как учиться в ней было уже некому. Детей рожать было не от кого. Здоровых мужиков унесла война. Вот этот-­то дом и пустовал на окраине в хорошем месте на горе. Его сельский совет списал на дрова. Отцу понравился этот барский дом: от бревен его с искрами отскакивал топор и весь сруб был добротен, кроме нижнего венца. Отец договорился с председателем сельсовета, что он отдаст ему за этот дом березовые дрова по обмеру, что был произведен рабочими. Отец заготовил с помощью дяди Коли и дяди Феди дрова и, рассчитавшись с сельсоветом, перевез его из Речки в Зашишевье, где его в один день собрали всей деревней и обстрополили. Плотники, нанятые отцом, доделали остальную работу за месяц. Осенью 1957 года мы переехали в свое жилье.
В 1956 году, 1 марта, у нас родился младший брат Валентин. Беременная мать пугала отца тем, что родит ребенка дома и ему придется принимать роды вместо акушерки. В последнюю неделю беременности матери отец уговаривал ее уехать в город и пожить до родов у брата Федора Ивановича, но она наотрез отказывалась. Когда начались схватки, то испуганный отец забегал в волнении по избе и всё старался уговорить мать поехать в роддом в Вышний Волочёк. Мать дотерпела до последнего и в 11 часов вечера с 29 февраля на 1 марта уехала на санях рожать ребенка в медпункте в селе Старое у Марии Николаевны, что работала фельдшером. Роды прошли благополучно, и на свет появился четвертый по счету ребенок в семье Рябеньких. Родители опасались, что в високосный год у них может родиться «Касьян», но Бог миловал, и мальчик появился 1 марта ночью.
Я ежедневно вставал в пять часов утра. Затем чистил зубы, умывался и уже одетым садился к столу. Не успевал порою еще толком позавтракать, как меня уже свистом вызывали на улицу, чтобы идти в школу. В половине седьмого я выходил из дома, и за полтора часа мы доходили до школы в Старом. Дорогой я не раз уже пробовал научиться курить, но у меня начинала кружиться голова, а порою поднималась тошнота, поэтому я не больно усердствовал в этом деле.
Вот из поджигалок я был палить мастак. Первую поджигалку я сделал из ружейного патрона и доски, выпиленной лобзиком. Хорошо, что я в готовом к стрельбе патроне пропилил большое отверстие, а то меня уже давно бы не было в живых. Когда из патрона поджигалка была готова, я вошел в уборную и чиркнул коробком спичек о спичку, прикрепленную к зажигалке. Раздался оглушительней выстрел, и патрон с капсулем ударил меня прямо в лоб с такой силой, что я рухнул на колени и долго еще, держась за лоб, не мог понять, что же произошло на самом деле? Когда я рассказал знатокам своего дела, что ходили со мной по лесу в школу и вовсю палили по сторонам из самодельных поджигалок, то они дружно рассмеялись и стали учить меня мастерству.
Отец, посовещавшись с матерью, решил, что нас нужно чем-то увлечь, чтобы мы забыли свои самострелы. Они купили нам каждому по фотоаппарату «Смена­2» и в придачу фотоувеличитель, проявитель и закрепитель, пластмассовые корытца и фотобумагу. Этим родители действительно на время переключили наше внимание на процесс фотографирования и деланье фотографий. Когда ж мы полностью освоили весь этот сложный и хитроумный цикл, то почти сразу же утратили к нему интерес.
После того как он дважды брал меня с собой на охоту по уткам на тяге, отец через год мне разрешил пойти в лес на охоту самостоятельно во время открытия охоты. И здесь я должен честно признаться и покаяться в том, что убил нескольких безобидных и полезных дятлов, что сидели на соснах и спокойно добывали личинок из-под коры дерева. Это вызывает боль в моей душе, не замолкая с годами и не затушевываясь. Смерть дятлов потрясла меня достаточно и в то время, а потом причиняла боль при воспоминаниях об этом постоянно. Как просто неразумному мальчишке убить из дробовика безобидную птицу, но как это страшно вспоминать потом, когда невозможно ничего исправить.
Теперь мне хочется вспомнить дедушку Семена. Он жил посредине Зашишевья, и огород его выходил на озеро. У дяди Семена и его старухи было два сына, которые были офицерами и служили в разных уголках Советского Союза и за границей. Они приезжали к родителям в летнее время в отпуск, и дед Семен тогда затевал варку пива из солода. В огороде он ставил огромную бочку, которая называлась «дощан». Наливал из озера в нее воды. На костре грел докрасна круглые камни. Засыпал в дощан солод. Всё это размешивал большой мутовкой. Надевал рукавицы. Брал железные щипцы и вытаскивал из костра по очереди камни и осторожно опускал их в воду дощана. Вода начинала бурлить и парить. Дед накрывал дощан крышкой и покрывал брезентовым пологом, на который бросал еще фуфайки и старые ватные одеяла. Камней запускал он в бочку штук десять­пятнадцать. Потом садился на маленькую скамеечку, принесенную из дома, и засекал на будильнике время. Выдержав определенное количество времени, он наливал в ковш сусло. Пробовал его на вкус сам и давал попробовать и нам, ребятне, вертевшейся с утра в его огороде и зорко следившей за каждым движением старика. Мочил ладонь суслом и потом прикладывал эту ладонь к брезенту. Если брезент прилипал к его ладони, то сусло было готово. У деда Семена вдоль его забора рос его хмель. И вот дед Семен сливал это сусло в молочные тридцатипятилитровые бидоны. Клал в них хмель. Пиво это выстаивалось сутки­двое, пока не поспевало. Получалось пиво густым и темным.
Бабка его варила чудесное варенье из куманики. Так называли морошку местные жители, которую собирали в болоте за Кунцевом. Эта деревня из четырех дворов также входила в наш колхоз. Туда, за Кунцево, мы ездили с отцом на мотоцикле с люлькой за грибами. Там на осиновых и березовых рёлках мы собирали по две, а то и по три бельевых корзины крепких подосиновиков. Росли там и белые грибы, и подберезовики, но их было гораздо меньше, чем подосиновиков. Мать сушила грибы на зиму в русской печке. Мариновала маленькие белые и подосиновички. Под осень привозили из­под Кунцева белых и черных груздей, уйму крепких волнушек и подорожников. Всё это мать солила в бочках. Огород давал огурцы и помидоры, что тоже шло в заготовку на зиму – солилось и мариновалось. Свекла и морковь, редька черная и белая, редиска и репа, не говоря уже о картофеле, что, скороспелый, сажали в огороде, а для зимы на участке за деревней. Держали родители корову, поросенка и с десяток овец. За всем этим нужен был уход и пригляд, поэтому на шалости летом у нас было очень мало времени, я имею в виду меня и брата Гену. Люба еще были с младшим братом Валей маленькими, чтобы заниматься огородом и разными другими делами, включая дрова и воду.
Учителем немецкого языка в пятом классе семилетней школы в Старом работала жена Аркадия Федоровича, преподавателя по русскому языку и литературе. Один карий глаз ее немного косил. Была она сверхстрогая, даже злая, и мы не могли никак понять с другими детьми, что в ней нашел наш любимый учитель Аркадий Федорович. Тем не менее они жили давно и счастливо. У них была огромная орава детей разных возрастов. И вот эта жгучая брюнетка с горящими злыми глазами оставляет меня по немецкому языку на второй год. А предыстория этого такова. Не помню я, как ее звали, эту училку, но она в разговоре с моей матерью сказала, что если председатель колхоза не привезет ей две машины хороших березовых дров к дому, то она оставит его сына на второй год по иностранному языку. Мать передала суть разговора моему отцу, и тот встал на дыбы и категорически отказался выполнять ультимативное предложение учителя. Если бы просьба была доброжелательной, то отец исполнил бы ее без слов. Поэтому меня вначале для острастки отца оставили на осень. Отец не поддался на эту удочку и запретил мне сдавать по немецкому языку осенний экзамен. А строптивая учительница претворила свою угрозу в жизнь, и я остался на второй год в пятом классе.