Лето перед школой, когда я должен был пойти в первый класс, было суетливым и быстротечным. Приготовления к школе шли полным ходом, когда в июле­ месяце отец сообщил мне, что достал путевку для меня в пионерский лагерь. Я был не очень­-то и рад такому событию. Лето я привык проводить в Обрадове у деда с бабушкой, и незнакомая обстановка меня не привлекала и не радовала. Я попробовал было отказаться, но услышал обиженный голос отца: «Для них стараешься­-стараешься! Выбиваешь с барабанным боем путевку, а они, видите ли, не хотят! Выкаблучиваются, да и только!» Что делать? Пришлось, скрепя сердце, соглашаться.
Часов в восемь утра я с отцом уже был в центре города у рядов, откуда и уходил автобус, специально выделенный для отправки ребят в пионерский лагерь. Нас привезли в Кашарово и расположили в деревянном двухэтажном здании. Ребята постарше жили в соседнем таком же корпусе. Подъем был ранний, в семь часов утра, по горну. Как только затрубит горн, мы были обязаны все встать и выходить на зарядку. После у нас были водные процедуры. Мы чистили зубы порошком, умывались под краном. Убирали кровати и шли на завтрак. После завтрака у нас было всеобщее построение, где пионервожатые докладывали о случившемся прошлым днем и нам сообщалось, чем мы будем заниматься сегодня днем. Весь этот по­-военному строгий распорядок дня после вольной жизни у дедушки с бабушкой не больно мне нравился, но я выдержал первых две недели. Тем более что в выходные нас навещали родители.
Только в конце третьей недели мое сердечко не выдержало, и я пешком дал деру в город. Из пионерского лагеря позвонили отцу и сообщили, что его сын пропал и его не могут найти нигде. Отец успокоил воспитателей, сказав, что я в скором времени должен появиться у него на работе, и не ошибся. Я, усталый до чертиков, но довольный своим побегом, появился на горизонте уже к обеду. Я долго не решался открыть двери отцовской конторы, думая, что получу хорошую взбучку. Отец, видя в окно всю мою нерешительность, вышел на улицу сам и разрядил этим трудную обстановку, приветливо сказав: «Ну что, беглец, топчешься? Заходи! Как шкодить, так у тебя душа не болит! А тут струсил малость?» Я крепко прижался к отцу и слезно попросил: «Папа! Только ты не отправляй меня обратно, пожалуйста!» Отец хитро улыбнулся и согласно кивнул головой. Так окончилось первое и последнее мое пребывание в пионерском лагере.
Первую мою учительницу звали, как и мою мать, Ольгой Ивановной. Была она уже в возрасте. Ей перевалило, наверное, за сорок лет. Волосы у нее были собраны в пучок и заколоты сзади. Носила она длинную прямую черную юбку. Кофта была белая с длинными рукавами, иногда она позволяла себе надевать цветные блузки, но всегда с длинными рукавами.
До чего же было трудно выводить палочки в тетради ученической ручкой, в которую вторкивалось перо! Чернила порою скатывались с кончика пера и ставили на белоснежном листе большую черную кляксу. Поэтому нужно было макать в чернильницу самый кончик пера и не давать набираться чернилам помногу, чтобы они не скатывались и при толчке или резком движении не ставили кляксы. Первый класс я проучился без особенных событий.
Перед началом второго учебного года мне купили школьный костюм темно-­серого цвета. Брюки со стрелками. Гимнастерка, которая подпоясывалась ремнем с ослепительно желтой горящей на солнце пряжкой. К этому мундиру еще прилагалась форменная фуражка с околышем и ослепительной эмблемой на кокарде. Когда я пришел первого сентября в школу в новой форме, то все мальчишки стали невольными моими завистниками.
В самом начале марта 1953 года по радио стали передавать сводки о здоровье нашего вождя, Иосифа Виссарионовича Сталина. Его имя я слышал от отца постоянно, когда он вспоминал войну, поэтому личность Сталина и Ленина для меня с раннего детства были священны. Дедушка Ленин и дедушка Сталин постоянно заботились о нашей стране и о благе своего народа. Я думаю, что все дети Советского Союза думали о вождях одинаково и даже дети репрессированных были всецело убеждены в этом. Веру эту поколебал и затоптал в грязь Хрущев из­за собственных амбиций и злопамятности. Зря некоторые думают, что Никита Сергеевич был прогрессивным руководителем и вскрыл этот нарыв из благих побуждений, всячески преследуя детей Сталина после его смерти и заставляя их отказаться от памяти отца в официальных документах. Это касается как Василия Иосифовича, так и Светланы Иосифовны. Разговор не об этом. Всё это еще предстояло пережить.

Большой радостью для нас было, если родители покупали арбуз или виноград. Это уже было настоящим раем. Пусть это бывало нечасто, зато родители нас не ограничивали в еде арбуза, и мы пыхтели как паровозы, когда ими объедались.
Воспоминания путаются и роятся как пчелы, поэтому трудно всё время соблюдать временную нить повествованная. То, что всплывает в памяти потом, когда ты уже перешел к другому возрастному отрезку, тебе неизмеримо дорого, и не хочется пропускать это событие, поэтому и идет повествование волнообразно: то накатит одно, то прихлынет другое. Поэтому сейчас я перейду к лету, когда я окончил 2­й класс. Это 1954 год.
Деда Саша и баба Анисья уже три года как жили на Дону в Семикаракорах. Это была родина деда Саши. Он был донским казаком, и родина потянула его к себе. Там они выстроили из самана хату. Пол был земляной. Крыша была покрыта толью. Отец по железной дороге отсылал пиломатериал своей матери. Это были доски на потолок, брусья для рам и плашки для окон. Бабушка Анисья приезжала к нам зимой и увезла младшего брата Гену с собой на лето. У матери должна была появиться вот­вот дочка Люба, и она с большим животом ходила последние дни.
Мать родила Любу 12 мая 1953 года, поэтому весь этот год мне приходилось качать люльку с сестрой после школы. После школы мне никак не удавалось улизнуть от присмотра за сестрой. Только я бросал свой портфель на крыльцо и уже направлялся к воротам, как сзади раздавался грозный голос матери: «Ты куда это направился? Марш домой!» Тут уж ничего не оставалось делать, как выполнять указания матери. Помню до сих пор забавный случай. Когда сестре было месяцев пять, и она в люльке плакала, и не помогало даже качание, я разозлился и выйдя из себя стал очень сильно качать люльку, так что сестренка подскакивала над люлькой и падала в люльку уже внизу, когда люлька уже начинала подниматься вверх. Нечаянно железный обруч люльки ударил меня сильно по носу. Пошла кровь. Я схватил подвернувшуюся под руки белую тряпку, и стал вытирать ею кровь, и, запрокинув назад голову, старался ее остановить. Мне было больно и досадно. А сестра Люба, как будто поняв, что произошло, вдруг примолкла и спокойно уснула без качки. Мне подумалось тогда, что это Боженька наказал меня за непотребное качание, и я запомнил это на всю жизнь.
Без особенных событий пролетел и этот учебный год. Правда, хочется заглянуть немного в 1951 год, когда поздней осенью часов в десять вечера к дому подкатил «черный воронок» и в наш дом зашли два милиционера и один человек в штатском. Мы с Геной юркнули под кровать, потому что в то время только и слышали рассказы, как ограбили и убили то одну семью, то другую. В детской памяти эти происшествия оставляли глубокий неизгладимый след, и поэтому в каждом ночном госте мы видели бандитов. Отца попросили проехать с ними до отделения милиции для выяснения каких-­то чрезвычайных обстоятельств. Короче, отца арестовали темной ночью и увезли в «воронке». Продержали отца в милиции двое суток. На третьи под вечер он явился домой и рассказал матери следующее. Его выпустили из отделения только потому, что завтра приезжает комиссия из ЦК для проверки работы его конторы ЦСУ. А дело было так. Неделю назад отца вызвали в горком партии, где были приглашены главный прокурор города, главный судья народного суда, представители общественности и многие руководители. В повестке дня стоял основной вопрос: поведение коммуниста, начальника ЦСУ Рябенького В.К. На этом заседании первый секретарь горкома партии Матвеев (отчества и имени не знаю) говорил недвусмысленно о вредительстве отца, который не хочет быть патриотом своего района и всё время докладывает товарищу Сталину о неполадках на наших полях, когда уже руководство района сообщило о полной уборке всех культур на всех площадях. Поэтому ему было дано указание о замалчивании тех огрехов, что он был обязан выявлять в районе и докладывать в ЦК. Отцу вынесли выговор по партийной линии, но с заседания отпустили.
Так как он находился между двух огней, между наковальней и молотом, то отец, не раздумывая больше, пошел на вокзал. Там написал письмо в ЦК партии и отдал его в руки пассажира, который ехал в поезде, чтобы он опустил письмо в почтовый ящик в Москве. Пассажир оказался порядочным и честным человеком и выполнил просьбу отца. Поэтому-­то и приезжала проверка из Москвы, которая и спасла отца от тюрьмы. Иначе он точно бы загремел как враг народа в тюрьму.
В 1955 году, чтобы избавиться от неугодного работника в ЦСУ, отца выдвигают на работу в селе, как тридцатитысячника. Ослушаться отец не имел нрава. Поэтому его направляют в колхоз «Новая жизнь», который задолжал государству более трехсот тысяч рублей. Проходит правление колхоза, и его избирают единогласно председателем колхоза «Новая жизнь». Перед этим отец оканчивает трехмесячные курсы по агротехнике в Калинине, вернее в Сахарове, при сельхозакадемии. Главное правление колхоза находилось в деревне Зашишевье, что была расположена на живописном берегу огромного озера, из которого вытекала небольшая речушка и текла к двум другим деревням колхоза – Речке и Хвощне. На берегу же озера находились еще две деревни колхоза – Маленькие Малошевины и Большие Малошевины. Они находились на пути в рыбхозяйство, расположенное в деревне Пуйга. Всё наше семейство начало готовиться к переезду в деревню Зашишевье, что находилась в 25 километрах от города по Бежецкому шоссе, с поворотом налево в сторону Ящин и Старого. Матери очень не хотелось уезжать из нового, только что полностью построенного дома, но отец настоял на своем.