20 апреля на старом городском кладбище в Тёплом Вышнего Волочка после отпевания в Богоявленском храме мы простились с большим русским поэтом Константином Рябеньким.

Константин – ровесник Победы, родился 8 сентября 1945 года в семье офицера-фронтовика и ленинградской блокадницы, вышедшей из блокадного города по ладожскому льду, и навсегда остался благодарен той безвестной медсестре, что вынесла в 1944 году с поля боя истекающего кровью отца, считал и ее причастной своему рождению. Отец для него – символ мужества, самоотверженности. С детства запомнилось, как отец кричал во сне, продолжал воевать, когда снилась рукопашная, мучился совестью за грехи войны, хоть и убивал, защищая родную землю. И сын пришел к мысли о причастности к тем, кто воевал, кто ранен, кто убит: «Я тоже ранен на войне…», потому-то и писались «кровью //даже веселые, в общем, стихи…». Он верил, что души погибших солдат в День Победы слетаются в родимый дом, садятся с родными за поминальный стол, радуются, скорбят. Он любил перебирать старые фронтовые письма отца, письма без конвертов:

Потому и выжили, наверно,
Что друг друга письма берегли…
Письма фронтовые без конверта
Чистые, как в небе журавли…

Всей душой он был связан с Вышним Волочком, с милым Обрадовом, где прошло его детство, жили бабушка и дед, которых он воспел в стихах. Где он тонул в Тверце, получил прозвище Костя-моряк, научился плясать «Яблочко» и сочинил свое первое стихотворение, которое, показалось ему, родные не оценили. С того и пошло стремление писать так, чтобы оценили. Обрадово и Вышний Волочёк стали центром его поэтического мира, туда он возвращался мыслями и воображением, их он украшал своими стихами. Ниточка, связывающая его с родиной, никогда не рвалась, связью с земляками он дорожил, вдохновение черпал в родном краю, родном слове. Знаток и ценитель русской поэзии (современную знал досконально), в пылу разговора он иногда ронял обрадовские словечки: «транвай», «рогалит», «пантилен», – чем изумлял многих. Но на замечания, не смущаясь, отвечал: «Да что я не знаю, как говорить надо? А только русскому человеку легче сказать транвай, рогалит, чем трамвай и оргалит. Или: полиэтилен. Язык вывихнешь. Вот посмотришь, будут говорить пантилен… Не говорят же Иоанн, а Иван…»
Он прожил трудную жизнь русского Поэта. Его первые стихи с вступительным словом Андрея Дементьева были напечатаны в 1967 году в газете «Калининская правда», в 1975 назван лучшим среди участников Всесоюзного совещания молодых писателей, поэт Сергей Викулов, прочитав стихи молодого поэта, написал ему: «Верю в вашу поэтическую звезду!» И не ошибся в поэте. Рябенький – автор 14 поэтических книг, лауреат областных литературных премий, постоянный автор лучших литературных журналов, поэтических ежегодников и антологий, выпускник Высших литературных курсов в семинаре выдающегося поэта ХХ века Юрия Кузнецова, но, кажется, более всего дорожил мнением своих земляков. Он пользовался у своих земляков безграничным доверием, да и таких преданных поэзии Рябенького читателей, как вышневолочане, тоже поискать. Поэт никогда не забывал о них. В каждой его книге мы находим слова благодарности тем, кто помогал ему в издании очередной книги, он всегда с гордостью подчеркивал: «Помогли земляки».
Сказочный дедов дом в деревеньке Обрадово, хранитель детского счастья и истинных устоев жизни, отчий дом по улице Смычки, на «чужие огни» которого приезжал поглазеть бездомный поэт из Твери, где лихие 1990-е превратили его в бездомного бомжа – вот три ипостаси, которые разрывали сердце поэта. Он писал о власти отеческой земли, видел, что «одному не справиться с бедой», спрашивал, «куда же ты мчишься, Россия?», и в трагическое для страны время искал опору в нравственных устоях своих предков. Стихи его пронизаны светом прошлого. Поэзия Рябенького вся на традиционных русских ценностях, в основе которых лежит совесть. Не буква закона, не право, а совесть. Если закон был против его совести, он поступал по совести, если социальный строй – он обращался к совести. Он любил осиротевшее Обрадово, вспоминал мамино вышивание, бабушкины хлебы, седую как лунь тетю Клаву, перед которой ему «обидно и стыдно» за свою жизнь, как перед святой, «перед скромностью светлой ее»: