Деревня Поповское – это её официальное название. Но узнали мы про то, что наша родная деревенька называется несколько по-иному, чем мы привыкли, уже будучи взрослыми. Звали её тогда, в детстве, и пока ещё зовут сегодня – Попоськово. Таких, состоявших всего из нескольких домов деревенек: Дубровок, Иваньковых, Новинок, Игнатковых... стояло сотни и сотни на необъятных просторах средней полосы России. И испокон веку и в больших сёлах, и в маленьких деревнях все, и взрослые и дети, занимались привычным крестьянским трудом: косили сено, скирдовали клевера, теребили лён, обихаживали скотину... По праздникам ходили с утра в храм, потом по гостям, а ближе к вечеру – гармошка, пляски и драки. Теперь всего этого уже почти ничего не осталось. Деревня уходит. Уходит целый пласт жизни огромной страны.
Убивали деревню долго, целенаправленно и настойчиво. С началом коллективизации, индустриализации, ГУЛАГа стала разрушаться связь поколений. Самый страшный, и, наверное, смертельный, удар деревне нанесла коллективизация. А потом деревня уже агонизировала. Возможно, и удалось бы сохранить что-то от той доколхозной деревни, если бы не рабский и абсолютно бесплатный труд. Сгнивший в буртах картофель, ушедший под снег лён, кукуруза... Детство моё и юность пришлись, как я теперь понимаю, на самый переломный период деревни – когда решалось, или – или... К великому сожалению, маятник качнулся в сторону разрухи, в темноту...
Я не знаю, как и что будут предлагать по возрождению деревни политики и специалисты. Процесс этот если и начнется, то будет длительным и трудным – нам, помнящим деревню ещё живой, не дожить до того момента, когда ситуация начнёт меняться. Сегодня ещё кое-где тлеют угольки былого, ещё доживают в деревнях последние старики, но с каждым годом всё длиннее список исчезнувших деревень, всё больше зарастающих дикой крапивой кладбищ. Надежды на то, что может что-то поменяться, нет никакой. Разруха замедлилась не потому, что становится лучше. Нет, стало не лучше – стало безысходнее: разрушаться уже просто нечему.
Сегодня страна сидит на нефтяной игле, и сидит ещё сильнее, чем при советской власти. Дурные, неприлично огромные нефтяные деньги, полученные не в результате труда, а «так карта легла», развратили всех и вся – поголовная коррупция, бизнесом стало всё: власть, депутатство, должности... И лекарства от этой напасти пока не придумали.
Мои воспоминания – это не анализ, почему погибла деревня и как она погибала, – я вспоминаю своё детство, которое прошло в глухой тверской глубинке. Конечно, то тяжёлое, чем жили взрослые, прорывалось и к нам, но у детей свои ценности, и, наверное, правильно, что воспоминания детства сохраняются именно по этой, детской шкале.
Очень многое из того, что сохранила моя детская память, пришло из глубокой старины, сохраняясь многие поколения, и тем эти воспоминания ценны. Детство наших отцов, дедов и прадедов проходило так же, как и наше.

– Где ты, Ванька, замаралси?
– Да я картошку в риге пек.
          Из деревенской частушки

Большинство ребятни в нашей деревеньке, состоявшей всего из семи дворов, родилось уже после войны. Родившихся перед самой войной, так сказать «довоенного производства», было всего двое: сосед Валька Дементев, пасший в свои 13 лет овец и коз, да моя старшая сестра, Шурка. Они уже работали наравне со взрослыми, но выполняли свою посильную работу и мы, шестилетки и семилетки.
1952-53 годы остались в моей памяти как самые голодные: хлеб все, даже дети, ели пополам с мякиной. Отец, единственный вернувшийся живым из всех ушедших на войну деревенских мужиков, в те годы зимой сушил в риге лен. Сушить лен начинали поздней осенью, в начале зимы, когда уже ложилась зимняя дорога. Работа эта – практически круглосуточная, и хватало ее на всю нашу большую семью. Утро начиналось с вытаскивания высушенных снопов из риги и погрузки их на сани. Прямо с риги лен везли на мялку, называли которую «кондрашук». Затем около двух часов уходило на загрузку риги новой порцией льна. Огромное гумно, по-деревенски «ладонь», с осени закладывалось снопами под самую крышу. Оставшееся до крыши пространство уже к Покрову почти полностью забивало снегом.
Мы со старшим братом Вовкой сбрасывали снопы вниз, а взрослые заносили их в ригу, где отец ставил снопы на колосники – жерди, уложенные на высоте метра от пола. Тяжелые льняные снопы размерами превосходили «кувырдавших» их работников. В рукавицах их брать было неловко, а без рукавиц на морозе пальцы быстро «заходились» – теряли чувствительность. Лен, просушенный ветрами и первыми морозами, становился колючим и ломким. Да еще снопы почти все с пикулей, колючки которой, сухие, мелкие, очень острые и ломкие, причиняли нам немало неприятностей и слез. Руки ото льна и пикули не заживали всю зиму.
После обеда, часа в четыре, шли топить ригу. Топили печь метровыми овениками. Ближе к вечеру, уже по темноте, в жаркую ригу собирались мужики и парни. Многие приносили с собой чугунки с картошкой – вкуснее, чем печенной в риге картошки я не пробовал. Ставили картошку в печь и усаживались на скамеечку напротив устья. Закуривали, и начиналось самое интересное. Обсуждались колхозные дела, реже политика (радио на всё село было одно – у председателя колхоза Маслова), и, конечно, – про войну. Меня тоже посылали в ригу с чугунком картошки, и отец почти всегда разрешал подождать, пока она испечется. Стлал мне в сторонке, под колосниками, старую фуфайку, где я и лежал. Освещал ригу только огонь печки. Жаркие языки пламени иногда выплескивались из устья прямо в лицо мужикам, которые крякали, отворачивались, закрывая лицо рукавом или голицей. Разговоров запомнил мало, потому как, набегавшись за день, почти сразу же засыпал в знойном сладком тепле. Приходила мать или сестра, меня будили, и, полусонный, по узкой тропке между сугробов я брел домой. Но, хоть и прошло уже много лет, некоторые рассказы отца запомнились. Подробности, конечно, из памяти стерлись, а вот что поразило – осталось.
Всю войну отец прошел командиром «сорокапятки» – противотанковой пушки, которая чаще всего наступала вместе с пехотой, а то и впереди ее. В ржевской мясорубке получил тяжелое ранение и лежал на излечении в вышневолоцком госпитале, устроенном в фабричных корпусах «Пролетарского авангарда». Рассказывал он мужикам и про штрафников. О том, что все они фактически являлись смертниками: впереди немцы – сзади почти всегда заслон НКВД; что не кричали они «за Родину, за Сталина!», наступая с одними винтовками на немецкие пулеметы – кричали ядреный русский мат да традиционное «ура!».
Отчетливо запомнился рассказ отца об одном новобранце. Вторым номером «сорокапятки» – противотанковой пушки, которой командовал отец, взамен погибшего накануне пришел молодой, восемнадцатилетний парень. Нерусский и с нерусским именем. Только успел назвать свою фамилию – обстрел. На дно неглубокого окопа упали вместе. Снаряд разорвался совсем близко – отца ранило, а паренек погиб: осколок попал в голову. Не успел повоевать, не успел даже ответить новому командиру, женат он или нет.
Отец весь свой фронтовой архив: орденские книжки, различные справки – хранил в стареньком, еще довоенном портмоне. И когда оно попадает мне в руки, в памяти встает старенькая рига, негромкое потрескивание сохнущего льна и голос отца...

Послевоенная тверская деревня. В 1957 году у нас в селе Болонино Мартыновского сельсовета Краснохолмского района Калининской области провели радио, а «лампочки Ильича» заменили керосиновые лампы только в 1964 году. А начал с радио потому, что «казать кино» приезжал к нам дядя Саша Усанов – колхозный радист. Киномехаником он прослужил всю жизнь, до самой пенсии. Ездил Усанов с кинопередвижкой по всему колхозу «Вперед», в который входили села  Мартыново, где находились правление и сельсовет, и наше Болонино да почти два десятка деревень. Очередь поэтому подходила к нам 3-4 раза в год.
Афишу с названием предстоящего «кина», написанную от руки на небольших листочках бумаги, вывешивали с утра на магазине. И этого оказывалось вполне достаточно – весть о том, что «кино приехало!», мгновенно разносилась по селу и соседним деревням. К нам приходили зрители с Игнаткова, Крапивкина, Скоркина, Обросова, Хребтова, Новинки. Все эти деревни находились рядом с селом – в километре-полутора, а некоторые и ближе.
Первой новость узнавала ребятня, и она же разносила ее по окрестностям. Часа за два до начала киносеанса привозили небольшой бензиновый движок, устанавливали его и проверяли. Его характерный стукоток служил всей округе сигналом, что кино приехало и вечером в Болонине будет праздник. Дом наш стоял примерно с километр от церковной сторожки, где «казали фильмы», и, когда движок заводили, удержать дома нас даже не пытались. Но и денег на кино тоже не давали – нет, не жадничали, просто даже таких денег в то время у многих колхозников не имелось. Стоило это удовольствие для нас 50 копеек (до 1961 года, а после – стандартный пятачок), а для взрослых два рубля. По трудодням оплачивали раз в год, осенью, и при этом половину колхозной «зарплаты» выдавали облигациями. Изредка выручала бабушка Фиёна, выдавая из своих секретных запасов серебряный полтинник с кузнецом, их тогда и принимали по номиналу – за 50 копеек. Но это случалось так редко, что воспринималось как праздник. Помню только два таких события – бабушкины подарки на мой день рождения.
Но все равно у «кинотеатра» задолго до начала собиралась вся нищая деревенская братия. Попасть внутрь старой сторожки удавалось редким счастливчикам: разжалобить Усанова не удавалось никому. Чуть позже, когда сторожка совсем развалилась и кино стали показывать в других местах (летом – в пустующих сенных сараях, осенью и зимой – в летнем пятистенке у дяди Васи Бобы), возможности «насладиться киноискусством» у ребятишек возросли.
Особенно это касалось сенных сараев, и вот почему. Их строили, чтобы складывать на зиму сено, и вполне естественно, что деревенские «зодчие» никак не могли предвидеть, что их немудрящие творения будут использоваться в качестве «кинотеатра». Собирали стены сарая без мха, потому каждый изнутри светился множеством щелей, для сена благо – вентиляция, а вот для «кина» худо – световой режим нарушается. Да и юные киноценители умудрялись приобщаться к прекрасному даже сквозь совсем небольшие дыры – естественно, совершенно бесплатно. Рабочих щелей, через которые хоть что-то удавалось разглядеть, не хватало, поэтому смотрели по очереди. Худо, правда, что процесс этот частенько прерывался Усановым. Делалось это дядей Сашей неожиданно, совершенно некультурно и зачастую с применением ненормативной лексики.
До начала «кина» сарай приводили в божеский вид: затыкали щели, убирали и относили мусор. Подготовкой «кинозала» к сеансу занималась, естественно, ребятня. Оплачивалась эта работа поистине по-царски: бесплатный вход «в кино». Главное – требовалось поспеть к тому времени, когда привозили движок. Желающих затыкать дыры всегда являлось столько, что их с лихвой хватило бы для ремонта всех колхозных сараев. Но требовалось всего двое, и только изредка, когда подготовительной работы требовалось много, а горе прибежавшего третьим было столь безутешным, дядя Саша соглашался оставить и его. Но чаще киномеханик оставался непреклонен.
Затем «затыкальщики» под руководством Усанова вешали экран. Потом дядя Саша начинал проверять движок, готовить аппаратуру, а его помощники занимались установкой и монтажом «кресел кинозала», в качестве которых использовались чурки и доски. Часть зрителей пожилого возраста приносила стулья с собой. Места распределялись следующим образом: сзади всех, у стены рядом с киноустановкой и с боков от нее, мужики, многие стоя, потом на досках сидели бабы, а ребятня впереди, перед самым экраном – первый ряд обычно смотрел кино сидя на полу, ноги упирались в стену. Чтобы иметь полное представление о «кинотеатре» моего детства, приведу размеры среднего сарая: 6 метров на 5 метров (30 метров квадратных).
Мне пару раз тоже посчастливилось потрудиться «затыкальщиком»: «кина» тем летом «казали» в нашей деревне, в Самсоновом сарае. Особенно памятно первое кино, заработанное таким образом,  – «Судьба человека». Я смотрел его лежа на карнизе – самое удобное в сарае место. Потряс этот фильм всех: бабы почитай все плакали, да и у многих мужиков слезы стояли. Мой отец, прошедший три года передовой командиром «сорокапятки», выделял эту картину из всех, ранее им виденных и долго-долго ее вспоминал.
«Кина» привозили к нам всякие, киномеханикам в Овинищах давали то, что присылали из области. Наши, советские, особенно которые про войну или революцию, любили все. Но добрая половина фильмов оказывались откровенно не деревенские – либо что-то иностранное, нерусское, либо наши классики. С таких показов взрослые частенько уходили, не досмотрев, и тогда дядя Саша запускал в «кинозал» всех пацанов с улицы, которые дотерпели до того момента. Работал Усанов всегда честно: что бы ни случилось, даже если в «зале» оставались только спящие ребятишки, фильм показывал до конца.
Как-то раз, году, наверное, в 1960-м, объявление: «Кино «Райские птички», 2 серии» Ставили две серии очень редко – чаще одна, потому что шли четыре части (каждая серия состояла из двух частей, между ними перерыв для установки новой бобины) больше трех часов, а деревня встает рано.
Собрались бабки и из села, и изо всех окрестных деревень – большущий пятистенок дяди Васи Бобы битком. А оказалось, созоровал Усанов: балет «Лебединое озеро», да еще и серий две... Ох и ругали его бабы! Ведь каждой пришлось по 40 копеек отдать, а это считай буханка хлеба. Зато пацанам получился праздник. На начало «Райских птичек» прорваться без билета никому не удалось, когда же к началу второй части фильма пятистенок опустел, дядя Саша запустил всех с улицы и всё-таки докрутил до конца весь балет. Правда, к тому времени вся ребятня уже сладко спала на полу.
Перед фильмом всегда показывали журнал – чаще «Новости Страны Советов». Бывали изредка журналы и на сельскую тему, но обычно показывали такой колхозный рай, что из-за смеха, комментариев и матюгов диктора было совсем не слышно. Перетирали потом такие показы долго – как-то года два прошло, а всё вспоминали чересчур уж лихую киношную сказку про деревню.
Первый мой поход в кино закончился неудачно. Случился он году в 1951-м или 52-м. Узнав, что вечером будет кино, я засобирался на него еще в обед, часов за шесть до начала. Довел мать вопросами, скоро ли пойдем в кино, до белого каления, и кончилось тем, что она отправила меня в село одного, чтобы я убедился в том, что «кина» еще нету. Помню, что я долго-долго ждал около магазина, ходил около церкви, раз, наверное, пять подходил к сторожке. Устав от всего, вернулся обратно в деревню и, придя домой, уснул. Проснулся уже утром и первым делом спросил про кино. И когда мне всё объяснили, долго и горько плакал.
Самый первый фильм, который запомнился, назывался «Корабли штурмуют бастионы». Название сохранилось навсегда… и титры: с винтовками наперевес по склону вверх бежит множество людей. Смотрел я его сидя (точнее – лежа) в первом ряду, вместе с другими дошколятами. До конца, как и большинство «перворядовцев», не досмотрел – уснул.
Каждый приезд «кина» становился праздником, событием для больших и маленьких. О нем долго, до следующего приезда, толковали и спорили все слои деревенского «обчества». А о ребятне нечего и говорить, для нас такие события являлись взаправдашным чудом – окошечком в другой мир, неизвестный и манящий. Сколько там дивного впервые в жизни увидел и сколько потом прошло долгих и жарких обсуждений!
До сих пор, через даль шестидесяти лет, живут в моей памяти яркие и чистые кадры «кин» моего деревенского детства.

Жилые дома, скотные дворы, сенные сараи – крыши всех строений в нашей местности крыли дранкой. Драли ее на щеподралке, как правило с конским приводом. К длинной жерди с обоих концов пристегивали лошадей, и они крутили, ходя по кругу, колесо, от которого передавалось поступательно-возвратное движение на нож. Готовили дранку из сосны или ели – лучшей считалась сосновая. Выбирались прямые, ровные, без гнили и крупных сучков бревна диаметром 15 – 20 сантиметров, пилились на чурки длиной 25 – 30 см.
Для работы на щеподралке собиралась целая артель. Руководил всем процессом старший – как правило, мужик уже в годах, опытный, хорошо знающий все премудрости этой работы, умеющий и наладить, а если потребуется, и починить немудрящую с виду механику. Его дело требовало особой сноровки: опытный мастер успевал установить чурак в зажимы за то время, пока нож делал возвратное движение. Тут же специальным рычагом чурка прижималась к столу, по которому ходил нож. Горбыльная и подгорбыльная щепочки выбрасывались в сторону, в дрова, а остальное передавалось относчику. Старший с подручным работали в специально вырытой яме. Помощником у старшего чаще всего ставился тоже мужик, он подавал под нож чурки и принимал свежеструганую дранку. Они же вдвоем занимались починкой и наладкой станка. Подносчиками обычно трудились женщины: одна подносила чурки, а вторая относила готовую дранку и складывала ее в штабель.
Еще два человека, обычно мальчишки, водили лошадей. Работа вроде бы нетрудная, но попробуйте проходить целый день по кругу диаметром 5 – 6 метров! Ровным шагом, безостановочно, круг за кругом – час, два, три... Затекает держащая удила рука, запинаются о невидимые кочки, скользят по свежему навозу босые ноги, всё безжалостнее жалят стреки... Сколько кругов проходит до того блаженного момента, когда сидящий в яме старшой крикнет «стоп!». Небольшой перерыв – мужики курят, зубоскалят с женщинами, и опять – круг за кругом...
В середине дня обед. Потом небольшой, с полчаса отдых, после которого круги кажутся еще больше, чем до обеда. Тянутся и тянутся минуты, от станка начинает покрикивать старший: «Чаще! Ровнее!» Это нам, коноводам, – значит, нужно вести лошадей побыстрее и равномернее.
Но вот скоро и конец работы. Это чувствуем и мы и лошади, которые начинают ходить без понуканий. Радости, что монотонная работа наконец-то заканчивается, из-за усталости особо и не чувствуешь. Зато удовлетворение при виде ровного штабеля свежеструганой дранки испытывают все. Всё более оживленными становятся разговоры, всё чаще взрослые начинают шутливо задирать друг друга.
В конце вкусный ужин; хозяева – для кого драли дранку, – как правило, старались накормить работников повкуснее. После длиннущего дня и сверхсытного ужина домой приходишь уже полусонный, и сразу спать.