Стартовая страница Рейтинг@Mail.ru

Вступление
Ступкин Евгений Иванович
Член Союза писателей России, Почетный работник культуры и искусства Тверской области, краевед-исследователь, издатель. Автор четырёх книг. Лауреат литературной премии им М.Е. Салтыкова-Щедрина, Всероссийского конкурса краеведческой литературы, Премии Губернатора Тверской области, Вышний Волочек

Книга детства

Моя деревенька
 

Деревня Поповское – это её официальное название. Но узнали мы про то, что наша родная деревенька называется несколько по-иному, чем мы привыкли, уже будучи взрослыми. Звали её тогда, в детстве, и пока еще зовут сегодня – Попоськово. Таких, состоявших всего из нескольких домов деревенек: Дубровок, Иваньковых, Новинок, Игнатковых... стояло сотни и сотни на необъятных просторах средней полосы России. И испокон веку и в больших сёлах, и в маленьких деревнях, все – и взрослые, и дети – занимались привычным крестьянским трудом: косили сено, скирдовали клевера, теребили лён, обихаживали скотину... По праздникам ходили с утра в храм, потом по гостям, а ближе к вечеру гармошка, пляски и драки. Теперь всего этого уже почти ничего не осталось. Деревня уходит. Уходит целый пласт жизни огромной страны.
Детство моё и юность пришлись, как я теперь понимаю, на самый переломный период – когда решалось или-или... К великому сожалению, маятник качнулся в сторону разрухи, в темноту...
Я не знаю, как и что будут предлагать по возрождению деревни политики и специалисты. Процесс этот если и начнется, то будет длительным и трудным – нам, помнящим деревню еще живой, не дожить до того момента, когда ситуация начнёт меняться. Сегодня еще кое-где тлеют угольки былого, еще доживают в деревнях последние старики, но с каждым годом всё длиннее список исчезнувших деревень, всё больше зарастающих дикой крапивой кладбищ. Надежды на то, что может что-то поменяться, нет никакой. Разруха замедлилась не потому, что становится лучше. Нет, стало не лучше, стало безысходнее – разрушаться уже просто нечему.
Сегодня страна сидит на нефтяной игле, и сидит еще сильнее, чем при Советской власти. Дурные, неприлично огромные нефтяные деньги, полученные не в результате труда, а «так карта легла», развратили всех и вся, поголовная коррупция, бизнесом стало всё – власть, депутатство, должности... И лекарства от этой напасти пока не придумали.
Мои воспоминания, – это не анализ, почему погибла деревня и как она погибала, – я вспоминаю своё детство, которое прошло в глухой тверской глубинке. Конечно, то тяжёлое, чем жили взрослые, прорывалось и к нам, но у детей свои ценности и, наверное, правильно, что воспоминания детства сохраняются именно по этой, детской шкале.
Очень многое из того, что сохранила моя детская память, пришло из глубокой старины, сохраняясь многие поколения, и тем эти воспоминания ценны. Детство наших отцов, дедов и прадедов проходило так же, как и наше.

Новый год

В послевоенной деревне после долгого запрета праздник этот только-только возрождался. Сначала на него в начале войны 1913 года покусились лже-патриоты, как видно, дураков хватало и в те времена. Большевики же оказались еще «умнее» и, придя к власти, вовсе его запретили. Вернулся он к ребятне только перед самой войной, но в нашу глухомань по-настоящему так и не добрался. Деревня оставалась консервативнее крупных поселков и городов.
Хорошо помню мою первую новогоднюю ёлку. Случилось это событие в декабре 1949 года. Старшая сестра Шура ходила в Болонинскую начальную школу. Она и взяла меня, двухлетнего, на праздничный новогодний вечер. Чтобы не мешал, меня посадили в угол, загородили стульями... и забыли.
А я во все глаза рассматривал елку – она стояла в самом центре большой с огромными окнами комнаты, вся в игрушках, красивая и высокая – до самого потолка, терпко и сладко пахнущая смолой. Рассматривал я ее долго, потом мне захотелось быть около нее вместе со всеми. Но самостоятельно выбраться из своего угла я не смог. На стоящих рядом с моей «клеткой» стульях кучами лежала одежда, и я из-за нее видел только спины взрослых да слышал голоса веселящихся у елки ребят. Пробовал звать сестру, но никто ко мне так и не подошел. Я досыта наплакался, описался с горя и уснул прямо на полу.
Новый год и во времена моего детства, и сегодня – праздник в первую очередь юного населения. Полноправным участником новогоднего веселья я стал только через шесть лет после первой встречи с елкой.
Подготовка к новогодней елке начиналась для нас с изготовления елочных игрушек – большую часть из них мы мастерили сами. Покупных, в основном довоенных, изготовленных из картона или прессованной бумаги, было мало. Целый месяц мы резали и клеили – материалом нам служили старая бумага да деревянные палочки и лучинки. Снежинки и звездочки самых разных размеров и форм, звери и животные, но больше всех готовилось на ёлку фонариков и цепей-гирлянд. Хорошо помню, с каким старанием я мастерил их из старых газет и тетрадей, склеивая нарезанные заготовки холодной вареной картошкой.
Кроме игрушек, мы еще готовили праздничный концерт. Народу в новогодний праздник набивалось в наш школьный класс битком, оставалось только небольшое пространство около елки, где «артисты» читали стихи и показывали небольшие сценки. Принимали нас всех очень хорошо. Мамы и бабушки, составляющие большинство зрителей, громко комментировали все выступления.
Самая же приятная часть праздника состоялась перед концертом – первоклашкам вручили подарки – по 50 граммов конфет-подушечек. Деньги на подарок собирали с родителей – по 47 коп. Заветные пакетики получили только первоклассники – «старшим» учащимся подарки уже не полагались.
На концерте я выступал несколько раз – читал стихи про Новый год, показывал сценку про двоечника, а в перерывах между «номерами» ел подушечки. Расфасованные в пакетики из сероватой плотной бумаги без всяких надписей и рисунков, как же они сладко пахли и какие оказались вкусные! Правда, после съеденных голью горсти конфет захотелось пить, но это лишь слегка омрачило праздник. Все меня хвалили, особенно за стихи, всё было прекрасно...
Расплата наступила, когда стали собираться домой. Шурка потребовала конфеты, и когда узнала, что их нет уже совсем ни одной, я едва избежал порки. Как оказалось, мама 50-граммовый пакетик подушечек пообещала поделить на всех нас – меня, третьеклассника Вовку и семиклассницу Шурку.
Через 15 лет Болонинскую начальную школу закрыли. Я после техникума работал лесничим на Севере и в отпуске зашел в свой класс – он стал совсем-совсем маленьким, с низким потолком,
до которого я легко дотянулся рукой. Только окна нашей школы остались большими и светлыми, как и тогда – в детстве, намного больше окон наших деревенских домов.

Детские игры

Если сказать, что покупными игрушками ребятня нашей деревни не пользовалась, получится не совсем, наверное, правильно. Мы просто и не подозревали о том, что такие вещи вообще существуют. Их не продавал в болонинском сельмаге дядя Гриша, да и в Мартынове первые целлулоидные куклы и жестяные машины появились, когда я уже учился там в старших классах.
Звездной, но недосягаемой для большинства деревенских мальчишек мечтой являлся «арабский» мячик. Маленький, плотный резиновый мяч (похожий на теннисный, но гладкий, без ворсинок)
– главный атрибут любимых игр моего детства: лапты и лунок. В них играли все, от дошкольников до женатых парней. Правда, гоняли мы в лунки намного чаще, в отличие от взрослых, которые становились в ряды участников, как правило, только в праздники.
В лапту, где требовалось не 3-4 участника, а две команды по пять и более человек, играли уже только в селе, у церквы. Здесь больше половины участников составляли взрослые парни и дошкольную «мелюзгу» в нее допускали не всегда.
Летом, в сенокос большинство игр проходило на речке у плота. Больше всего играли в прятки на Новой ладони, которая стояла на самом берегу Болонинки, недалеко от запруды. Ладони загружали во время уборки льна, ближе к осени, а летом они пустовали.
Перед игрой сначала договаривались, куда не прятаться – чаще всего «табу» накладывалось на гнилую ригу и кусты вдоль речки. Потом «считались», кому водить. Не только в нашей деревне, но и во всех соседних применялись только две считалки. Первая из них, как память подряд двух войн с «германцем», считалась так: «Вышел немец из тумана, вынул ножик из кармана, буду резать, буду бить, гражданин, тебе водить!» – и на ком останавливался счёт, тот и водил. Если считались «с выходом», то добавляли: «Сам выходи, любова бери, бери любова сам себе дорогова». Тогда вышедший указывал на кого-то (обычно самого близкого приятеля), тот на следующего, и водить оставался, как правило, самый неуважаемый из игроков. Чаще всех в такой ситуации оказывались засиры – те, кто не только нарушал правила и законы игр (нарушали все, на то они и законы), но и засирали – спорили со всеми и отказывались выполнять наказание, например, водить. Из болонинских любил засирать Колька фитилило, а из наших деревенских – Витька Самсонов.
Вторая считалка «царская»: «На золотом крыльце сидели: царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной, кто ты такой, говори поскорей, не задумывайся!» – и требовалось быстро отвечать. Считалка продолжалась, и на кого выпадало произнесённое слово, тот и выходил, а оставшиеся продолжали счёт до тех пор, пока не оставался последний, который и водил.
Из других считалок на память приходит всего одна (её привезли в деревню питерцы, но мы в нее никогда не считались) «Алики балики сика лиса, алики балики ба». Нам, деревенским, она не нравилась – что-то непонятное, наполовину охальное, девчоночье какое-то, да и короткое совсем.
Водящий в начале игры становился лицом в угол и считал. Угол, кстати, всегда – все мое детство – использовался один и тот же. Обычно счет шел до пятидесяти, но если водили малыши, считавшие медленнее, им счет уменьшали – иногда даже до двадцати. В конце счета водящий громко говорил: «Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать, кто не убрался, я не виноват», отворачивался от угла и начинал искать. Требовалось не только увидеть и правильно назвать игрока, но и первому прибежать к углу и стукнуть. Стукнуть – дотронуться, или просто шлепнуть рукой по стене, в том месте, где вел счет водящий. Играли с выручалкой и без выручалки. С выручалкой – это когда игрок стукался вперед водящего не только за себя, но и за всех, кого водящий уже нашел.
Водить следующим начинал тот, кого первого нашел и застукал вода. Если же выручились все, водила оставался прежним. Когда кто-то водил долго и не мог никак отводиться, то его начинали дразнить: «Вода, вода, неотвода, не попосеська порода». Иногда применялись и менее благозвучные термины, типа «поросячья».
В «лунки» играли посреди деревни – обычно 4-5 человек. Сначала считались, потом все, кроме воды, становились к лункам – ямкам, размером сантиметров 10-15, выковырянных в земле. У каждого игрока в руках палка – ею занимали лунку и отбивали мяч. Палки изготавливались хозяевами самостоятельно – обычно из березы или черемухи. Лучшими считались черемуховые – легкие и прочные. Хорошие игровые палки котировались у мальчишек высоко – обычно они использовались целое лето. Взрослые парни – те, понятно, фасон уже не блюли, пользовались любым куском, который попадал под руку, – чаще всего какой-нибудь олыпиной. Правда, и играли они много реже нас.
Водящему требовалось или осалить кого-то мячом, или занять лунку, или поймать отбитый палкой мяч. Случалось, что забивали в чей-то огород: игра тогда прекращалась, и приходилось прибегать к помощи родителей – заходить в чужой огород даже по такому архиважному и неотложному делу запрещалось категорически.
Играли иногда и до темноты, но чаще всего игра заканчивалась, когда мяч отбивали особенно далеко. Искали его обычно уже все вместе и до тех пор, пока не находили, – другого-то мяча в деревне не имелось.

Кино приехало!

Послевоенная тверская деревня. В 1957 году у нас в селе Болонино Мартыновского сельсовета Краснохолмского района Калининской области провели радио, а «лампочки Ильича» заменили керосиновые лампы только в 1964 году. А начал с радио потому, что казать кино приезжал к нам дядя Саша Усанов – колхозный радист. Киномехаником он прослужил всю жизнь, до самой пенсии. Ездил Усанов с кинопередвижкой по всему колхозу «Вперед», в который входили села – Мартынове, где находились правление, и сельсовет и наше Болонино, да почти два десятка деревень. Очередь поэтому подходила к нам 3-4 раза в год.
Афишу с названием предстоящего кина, написанную от руки на небольших листочках бумаги, вывешивали с утра на магазине. И этого оказывалось вполне достаточно – весть «Кино приехало!» мгновенно разносилась по селу и соседним деревням. К нам приходили зрители с Игнаткова, Крапивкина, Скоркина, Обросова, Хребтова, Новинки. Все эти деревни находились рядом с селом – в километре-полуторах, а некоторые и ближе.
Первыми новость узнавала ребятня, и она же разносила ее по окрестностям. Часа за два до начала киносеанса привозили небольшой бензиновый движок, устанавливали его и проверяли. Его характерный стукоток служил всей округе сигналом, что кино приехало и вечером в Болонине будет праздник. Дом наш стоял примерно с километр от церковной сторожки, где казали фильмы, и, когда движок заводили, удержать дома нас даже не пытались. Но и денег на кино тоже не давали – нет, не жадничали, просто даже таких денег в то время у многих колхозников не имелось.
Стоило это удовольствие для нас 50 копеек (до 1961 года, а после – стандартный пятачок), а для взрослых два рубля. По трудодням оплачивали раз в год, осенью, и при этом половину колхозной «зарплаты» выдавали облигациями. Изредка выручала бабушка Фиёна, выдавая из своих секретных запасов серебряный полтинник с кузнецом – их тогда и принимали по номиналу – за 50 копеек. Но это случалось так редко, что воспринималось как праздник: помню только два таких события – бабушкины подарки на мой день рождения.
Но все равно у кинотеатра задолго до начала собиралась вся нищая деревенская братия. Попасть внутрь старой сторожки удавалось редким счастливчикам – разжалобить Усанова не удавалось никому. Чуть позже, когда сторожка совсем развалилась и кино стали показывать в других местах (летом – в пустующих сенных сараях, осенью и зимой – в летнем пятистенке у дяди Васи Бобы), возможности «насладиться киноискусством» у ребятишек возросли.
Особенно это касалось сенных сараев, и вот почему. Их строили, чтобы складывать на зиму сено, и вполне естественно, что деревенские «зодчие» никак не могли предвидеть, что их немудрящие творения будут использоваться в качестве «кинотеатра». Собирали стены сарая без мха, потому каждый изнутри светился множеством щелей, для сена благо – вентиляция, а вот для кина худо – световой режим нарушается. Да и юные киноценители умудрялись приобщаться к прекрасному даже сквозь совсем небольшие дыры – естественно, совершенно бесплатно. Рабочих щелей, через которые хоть что-то удавалось разглядеть, не хватало, поэтому смотрели по очереди. Худо, правда, что процесс этот частенько прерывался Усановым. Делалось это дядей Сашей неожиданно, совершенно некультурно и зачастую с применением ненормированной лексики.
До начала кина сарай приводили в божеский вид – затыкали щели, убирали и относили мусор. Подготовкой «кинозала» к сеансу занималась, естественно, ребятня. Оплачивалась эта работа поистине по-царски – бесплатный вход «в кино». Главное– требовалось поспеть к тому времени, когда привозили движок. Желающих затыкать дыры всегда являлось столько, что их с лихвой хватило бы для ремонта всех колхозных сараев, но требовалось всего двое и только изредка, когда подготовительной работы требовалось много, а горе прибежавшего третьим было столь безутешным, что дядя Саша соглашался оставить и его. Но чаще киномеханик оставался непреклонен.
Затем затыкальщики под руководством Усанова вешали экран. Потом дядя Саша начинал проверять движок, готовить аппаратуру, а его помощники занимались установкой и монтажом «кресел кинозала» в качестве которых использовались чурки и доски. Часть зрителей пожилого возраста приносила стулья с собой. Места распределялись следующим образом: сзади всех, у стены, рядом с киноустановкой и с боков от нее мужики, многие стоя, потом на досках сидели бабы, а ребятня впереди, перед самым экраном – первый ряд обычно смотрел кино сидя на полу, ноги упирались в стену. Чтобы иметь полное представление о «кинотеатре» моего детства, приведу размеры среднего сарая – 6 метров на 5 метров (30 метров квадратных).
Мне пару раз тоже посчастливилось потрудиться затыкальщиком – кина тем летом казали в нашей деревне, в Самсоновом сарае. Особенно памятно первое кино, заработанное таким образом, – «Судьба человека». Я смотрел его лежа на карнизе – самое удобное в сарае место. Потряс этот фильм всех: бабы почитай все плакали, да и у многих мужиков слезы стояли. Мой отец, прошедший три года передовой командиром «сорокапятки», выделял эту картину из всех, ранее им виденных, и долго-долго ее вспоминал.
Кина привозили к нам всякие, киномеханикам в Овинищах давали то, что присылали из области. Наши, советские, которые особенно про войну или революцию, любили все. Но добрая половина фильмов оказывались откровенно не деревенские – либо что-то иностранное, нерусское, либо наши классики. С таких показов взрослые частенько уходили, не досмотрев, и тогда дядя Саша запускал в «кинозал» всех пацанов с улицы, которые дотерпели до того момента. Работал Усанов всегда честно – что бы ни случилось, даже если в «зале» оставались только спящие ребятишки, фильм показывал до конца.
Как-то раз, году, наверное, в 1960-м, объявление: «Кино «Райские птички», 2 серии». Ставили две серии очень редко – чаще одну, потому что шли 4 части (каждая серия состояла из двух частей – между ними перерыв для установки новой бобины) больше трех часов, а деревня встает рано.
Собрались бабки и из села, и изо всех окрестных деревень – большущий пятистенок дяди Васи Бобы битком. А оказалось, созоровал Усанов – балет «Лебединое озеро», да еще и серий две... Ох и ругали его бабы! Ведь каждой пришлось по 40 копеек отдать, а это, считай, буханка хлеба. Зато пацанам получился праздник – на начало «Райских птичек» прорваться без билета никому не удалось, когда же к началу второй части фильма пятистенок опустел, дядя Саша запустил всех с улицы и всё-таки докрутил до конца весь балет. Правда, к тому времени вся ребятня уже сладко спала на полу.
Перед фильмом всегда показывали журнал – чаще «Новости страны Советов». Бывали изредка «Журналы» и на сельскую тему– но обычно показывали такой колхозный рай, что из-за смеха, комментариев и матюгов диктора было совсем не слышно. Перетирали потом такие показы долго – как-то года два прошло, а все вспоминали чересчур уж лихую киношную сказку про деревню.
Первый мой поход в кино закончился неудачно. Случился он году в 1951 или 52-ом. Узнав, что вечером будет кино, я засобирался на него еще в обед, часов за шесть до начала. Довёл мать вопросами, скоро ли пойдем в кино, до белого каления, и кончилось тем, что она отправила меня в село одного, чтобы я убедился в том, что кина еще нету. Помню, что я долго-долго ждал около магазина, ходил около церкви, раз, наверное, пять подходил к сторожке. Устав от всего, вернулся обратно в деревню и, придя домой, уснул. Проснулся уже утром и первым делом спросил про кино. И когда мне всё объяснили, долго и горько плакал.
Самый первый фильм, который запомнился, назывался «Корабли штурмуют бастионы». Название сохранилось навсегда и титры – с винтовками наперевес по склону вверх бежит множество людей. Смотрел я его сидя (точнее лежа) в первом ряду, вместе с другими дошколятами. До конца (как и большинство «перворядовцев») не досмотрел – уснул.
Каждый приезд кина становился праздником, событием для больших и маленьких. О нем долго, до следующего приезда, толковали и спорили все слои деревенского «обчества». А о ребятне нечего и говорить, для нас такие события являлись взаправдышним чудом, окошечком в другой мир, неизвестный и манящий. Сколько там дивного впервые в жизни увидел, и сколько потом прошло долгих и жарких обсуждений?
До сих пор, через даль шестидесяти лет живут в моей памяти яркие и чистые кадры «кин» моего деревенского детства.

В пастухах

Первыми на селе вставали колхозные доярки, потом пастухи. Ступкины вставали вместе с доярками, потому что сгоняться начинали с нас. Наша деревенька стояла метрах в трехстах от села – одна бригада, общее с селом стадо, дома, наш и дедушкин, стояли самыми дальними от реки. Скотину собирали сначала в Попоськове, потом гнали в гору, в село и уже почти через час стадо, соединившись у церквы с колхозными коровами, через Самсонов прогон уходило в выгон.
Году, наверное, в 1958-м отец вместе с Федором – мужем моей крестной, пас коров в нашем селе. Перед началом пастьбы, как повелось исстари, пастухи рядились. Хозяева коров и овец предлагали минимальную сумму, а нанимавшиеся в пастухи, естественно, просили больше. Договорившись, ударяли по рукам, нанятых пастухов поили пивом и брагой. Колхозных коров пасли практически бесплатно, за них пастухам ставили палочки – трудодни, а зарабатывали они только на частной скотине.
Столовались пастухи традиционно – «по-череду», начинал кормить тот хозяин, на ком остановилась прошлогодняя очередь. Каждый хозяин держал пастуха столько дней, сколько взрослой скотины (коров, овец, коз) паслось у него в стаде. Кормили по разному
– кто-то старался угостить получше, кто-то – как сам кормился, а кто-то и совсем никудышно. Утром, у кого «черед», давали пастуху перехватку: яйцо, бутылку молока и ломоть хлеба. Иногда и похуже – кусок картовницы, бутылку воды и хлеб. Почти то же самое приносили в обед. Повкуснее и побольше кормили обычно вечером.
Считалось, что лучше других в селе стол у Плиткиных. Дядя Николай Плиткин приходился мне двоюродным дедом, я, правда, узнал об этом уже взрослым.
Черед как-то был Плиткиных, я увязался за отцом, пригласили на ужин и меня, но как тетка Устинья ни уговаривала, я заупрямился и в избу так и не зашел. Решил, видно, что неудобно – ведь не пас, так и простоял на крыльце. Есть хотелось сильно – домашняя кормежка богатством блюд тогда не отличалась: «деликатесов», кроме пустого супа да картовницы (толченой картошки с молоком) у нас в доме, как и у большинства односельчан, не водилось. Когда шли домой, всю дорогу расспрашивал отца, чем и как кормили и вкусно ли... Отец отвечал, с усмешкой добавляя, что все было очень вкусно, но не ругал. А мне тогда до того обидно – до слез, но что поделаешь
– раз уж уперся...
А через несколько лет мне уже самостоятельно привелось пасти овец и коз. Старший брат Вовка после окончания семилетки два лета жил в «овечьих» пастухах, и мне приходилось помогать ему. В первый год – пореже, а на следующий – когда пасли в Крапивкине, много чаще, так что пастушечьих хлебов распробовал досыта. Ох, и несладкие они нередко оказывались! Если выпадало сгоняться, вставать приходилось в четыре часа утра, хорошо хоть, что когда пас в селе, идти никуда не нужно, а если в Крапивкине, то еще три километра пешком. Мама иной раз будит-будит, чуть сама не плачет – кормильцу-то всего 13 лет.
В начале лета, пока тепло и нет насекомых, хорошо – пригонишь стадо в выгон, через пару часов козы и овцы забираются в чашу и ложатся, отдыхаешь и сам. В жару, конечно, хуже, скотина от стрек и слепней беспокойная, не ложится, едят плохо – набегаешься по кустам досыта. А в августе, наоборот, к осени росы уже холодные, пасли-то босиком – пока стадо до выгона догонишь, ноги заходятся так, что пальцы немеют, землю не чувствуешь. Особенно беда в обложные дожди – весь день мокрый, костерок не запалишь, кусок хлеба в кармане – и тот раскисает.
Но главный враг овечьих пастухов – козлята. Ягнята – те от матки ни на шаг, куда овца, туда и они. С козьим же потомством сладу не получается никакого: только стадо ляжет, козлята начинают бегать, озоровать – подымаются козы, за ними и овцы, а не отдохнувшая скотина и ест хуже, и молока козы дают меньше. Сколько прутьев об них изломано, сколько раз, бегая за ними, раздирал босые ноги об острые сучья и камни. Да и слез пролито немало...
До сих пор к козлятам испытываю искреннюю антипатию.

Конюшня

Отец несколько зим подряд управлялся на колхозной конюшне. Стояла она в полукилометре от нашего дома, сразу за логом, перед скотными. Лето и начало осени лошадей держали по домам. Вечером, после работы навязывали их на цепь или стреноживали. На конюшню их ставили в начале октября – основные работы в колхозе к тому времени заканчивались, да и лошадям после первых заморозков подножного корма уже не хватало.
Всю неделю я учился, а в выходные частенько увязывался с отцом на конюшню хотя особой помощи там от меня и не требовалось. На конюхе лежали заботы накормить, напоить лошадей, навозить корма, делать мелкий ремонт, подлечить, если требуется, – одним словом, обиходить. Нравилось мне здесь значительно больше, чем на соседнем скотном дворе, где управлялась с колхозными коровами моя кресна Валентина Ступкина, родная сестра моего отца.
На конюшне особый климат и совсем другие запахи, чем на скотном, и здесь всегда тише. Лошади, пофыркивая и привычно потряхивая головами, вкусно хрустят сеном. Под крышей копошатся воробьи, гнезд их здесь сотни – не по одному за каждой жердью. Идешь по проходу мимо стойл – лошади косят глазом, всхрапывают, некоторые тянутся мохнатыми мордами, негромко ржут, как бы приветствуя, ожидая ласки или угощения.
На конюшне всегда теплее, даже в стужу: и из-за лошадей, и в первую очередь из-за густых июльских запахов сена – помещения, где хранились корма, находились с обоих концов строения.
Поить лошадей гоняли обычно мальчишки. Особой нужды в этом не было, но отец никогда нам не отказывал в этом удовольствии. Поили их раз в день на речке, конюшня стояла от неё метров двести. Забираешься на широкую, тёплую спину Беляка – закрепленного за отцом мерина и, покрикивая, гонишь весь небольшой табун к реке. Болонинка на быстринке не замерзает даже в большие холода. Заиндевевшие лошади, пришлёпывая бородатыми губами, осторожно тянут сквозь зубы студёную родниковую воду. В мороз они сами после пойки бегом возвращаются в конюшню, где отец уже разложил по кормушкам сено. В оттепель или ближе к весне приходится покричать – лошади идут не спеша, останавливаются, собирая вытаявшие на мартовском солнышке клочки сена, обнюхивают навозные катыши, трубно при этом фыркая.

За клевером

В 1961 году мой старший брат Вовка после 7-го класса уехал учиться в Кронштадт, в мореходку, и старшинство перешло ко мне. В то время отец несколько лет подряд управлялся на колхозной конюшне. Зимой лошади использовались пореже, чем в страду, и держали их не по домам, как летом, а всех вместе на конюшне. Насчитывалось ж в нашей бригаде десятка полтора. Всю неделю я учился, а в выходной иногда помогал отцу возить для лошадей клевер, огромные стога которого стояли в поле, в полукилометре от скотных дворов.
Место у нас высокое – чистое ровное поле больше километра. За неделю старый санный след переметало так, что его становилось совершенно не знатко. Ехать приходится в целик. Зимой в мороз, да с ветерком и лицо, и руки дубеют сразу. Шапку завязываешь под подбородок, руки в шубянки и идёшь за санями, стараясь отвернуть лицо от злого встречного сиверка. Лошадь ломает плотный, утрамбованный ветром снег, проваливается в него по колено, с трудом, неохотно тащит пустые дровни. Правда, обратно – по следу – немного полегче. Но пока доберёшься до стогов, уже весь задубел.
Клевера – сено крупное, тяжёлое, верхний слой слежался и промёрз так, что вилы отрывают его с трудом. Руки деревенеют и заходятся до слёз, в валенки набивается снег, ноги мёрзнут, а грузить нужно целые сани. Основная нагрузка, конечно, на отце. Я вначале помогаю убирать верхний полусгнивший и обледенелый слой клевера, а потом стою на дровнях – принимаю подаваемые отцом тяжелые охапки и утаптываю их. Отец вполголоса материт мороз, то и дело покрикивает на лошадь, которая, норовя встать под ветер, переступает, дергая воз. Я едва успеваю втыкать в клевер вилы и удерживаться на ногах. Тяжело...
Нагрузили, вилы в воз и бегом за лошадью, а то, если ветер в спину и впереди ее – греться. Лошадь, пока грузили, вся в инее от мороза, к конюшне идёт споро, ходко, едва поспеваешь. Воз сначала на весы, потом на конюшню, сваливаем и перетаскиваем внутрь. Потом отогреваемся, перекусываем, отдыхаем и снова к стогам. Когда заканчиваем убирать на сеновал конюшни второй воз, на улице уже густо синеет.
Ох, и не любил я эти поездки, особенно в большой мороз!

Свистулька

Начало 1950-х – послевоенное, тяжёлое время. В школу я тогда еще не ходил, точно. Несколько раз в нашу деревню приезжал на лошади, запряжённой в телегу, уже пожилой бородатый мужик. Останавливался он обычно под старой липой у Лябиной избы. Собирал тряпки, бумагу, кости, и может быть, что-то еще, но я запомнил только это. Самое главное, что за все эти совершенно ненужные вещи можно было получить не деньги, а вещь несравненно более ценную – свистульку. Самую взаправдашнюю, сделанную не из кусочка молодой ивы, а из настоящей глины. Искусством изготовления ивовых свистулек владели из деревенской ребятни почти все – делались они быстро, только вот через пару дней, при высыхании теряли все свои свистельные свойства. Глиняные же свистульки, вылепленные в виде ярко раскрашенной птички, свистели, в отличие от деревянных, долго-долго.
Бородатый мужичок предлагал на обмен и другие вещи – платочки, бусы, нитки, иголки и прочую мелочевку, так необходимую в любом крестьянском хозяйстве, и которая напрочь отсутствовала в магазине у безногого дяди Гриши. Около телеги почти сразу же собиралась вся свободная от работы ребятня. Большинство, конечно, в качестве зрителей, так как тряпки и бумага в те времена в деревне практически отсутствовали. Любая бумага стоила денег и единственное, что могло быть дома, – так это школьные тетрадки да редкие газеты, большая часть которых использовалась мужиками на самокрутки. А что касается тряпок, то у большинства детского населения деревни скудная летняя одежонка, состоящая из штанов с лямкой через плечо да рубахи и являла собой, с сегодняшней точки зрения, стопроцентное тряпьё. Другой у большинства из нас просто не имелось. Но ради свистульки мы не раздумывая заложили бы и единственные штаны... вместе с рубахой. Если бы, конечно, не взрослые, понятия которых категорически расходились с нашими. Мы в глубине души конечно понимали, что нитки и иголки вещь в доме тоже нужная, но согласиться на то, чтобы ради них лишаться свистульки-птички, всё же не могли.
Мой дед Павел всю жизнь шил шубы, штаны, шапки, а отец считался в округе неплохим сапожником. Ниток и иголок им требовалось больше, чем всей остальной деревне, и естественно, что наибольшие шансы стать обладателями заветной глиняной птички имели я и мой двоюродный брат Витька. Когда после долгих треволнений мы, наконец, получали вожделенную вещь, то на целый день, а то и больше становились «королями паркета». Никто из нас в то время конечно и не подозревал, что подобную ситуацию гениально описал Марк Твен. И хоть происходили события, описываемые им, в далёкой Америке, но мальчишки – везде мальчишки.
Первая свистулька прожила совсем недолго – карманы у наших штанов и рубах отсутствовали напрочь. Кроме свистения, всегда хватало и других, не менее важных дел. Не в прятки, не в лунки, ни в другую какую игру с заткнутым свистулькой ртом играть не будешь, а потом разве вспомнишь за беспрерывной круговертью неотложных мальчишеских забот, куда положил бесценную вещь. В первый момент осознание потери просто потрясало. Следовали длительные и энергичные поиски, в которых активное участие принимало все население деревни, кроме взрослых, конечно. Но, как правило, они оканчивались ничем.
Уже будучи взрослым, помогая отцу разбирать старый сенной сарай, на полу в слое мусора, я наткнулся на потерянную когда-то глиняную свистульку. Краска с нее облупилась, отломился кусочек головки, но свистела она по-прежнему звонко.
Как в детстве...

 
ВОЗВРАТ В МЕНЮ