В риге

Гдеты, Ванька, замаралси? Да я картошку в риге пек.
Из деревенской частушки.

Большинство ребятни в нашей деревеньке, состоявшей всего из семи дворов, было уже послевоенного «производства». Родившихся перед самой войной было всего двое: сосед Валька Дементев, пасший в свои 13 лет овец и коз, да моя старшая сестра, Шурка. Они уже работали наравне со взрослыми, но выполняли свою, посильную, работу и мы шестилетки и семилетки.
Отец был единственным в деревне мужиком, вернувшимся с фронта живым. Самыми голодными после войны были 1952-53 годы. Отец в те годы зимой сушил в риге лен. Сушить лен начинали поздней осенью, в начале зимы, когда уже ложилась зимняя дорога. Работа была практически круглосуточная, теми и хватало ее на всю нашу большую семью. Утро начиналось с вытаскивания высушенных снопов из риги и погрузки их в сани. Прямо с риги лен везли на мялку, которую называли «кондрашук». Затем около двух часов уходило на загрузку риги новой порцией льна. Огромное гумно, по-деревенски "ладонь" под самую крышу было заложено снопами. Оставшееся до крыши пространство почти полностью забито снегом. Тяжелый сноп в рукавицах брать неловко, а без рукавиц на морозе пальцы быстро «заходились» – теряли чувствительность. Лён просушенный ветрами и первыми морозами, был колючим и ломким. Да еще снопы почти все с пикулей, колючки которой, сухие, мелкие, очень острые и ломкие, причиняли нам немало неприятностей и слез. Руки ото льна и пикули не заживали всю зиму. Мы со старшим братом Вовкой сбрасывали снопы вниз, а взрослые заносили их в ригу, где отец ставил снопы на колосники – жерди, уложенные на высоте метра от пола.
После обеда, часа в четыре, шли топить ригу. Топили печь метровыми овениками. Ближе к вечеру, уже по темноте, в жаркую ригу собирались мужики и парни. Многие приносили с собой чугунки с картошкой – вкуснее, чем печенной в риге картошки я не пробовал. Ставили картошку в печь и усаживались на скамеечку напротив устья. Закуривали, и начиналось самое интересное. Обсуждались колхозные дела, реже политика (радио было только у председателя колхоза Маслова) и, конечно, про войну. Меня тоже посылали в ригу с чугунком картошки, а отец разрешал подождать, пока она испечется. Стлал мне в сторонке, под колосниками, старую фуфайку, и я лежал. Единственным освещением в риге был огонь печки. Жаркие языки пламени выплескивались из устья иной раз чуть не до потолка. Мужики крякали, отворачивались, закрывая лицо рукавом или голицей. Разговоров запомнил мало, потому как, набегавшись за день, почти сразу же засыпал в знойном сладком тепле. Приходила мать или сестра, меня будили, и, полусонный, по узкой тропке между сугробов я брел домой. Но, хоть и прошло 55 лет, некоторые рассказы отца запомнились. Подробности, конечно, из памяти стерлись, а вот что поразило – осталось.
Всю войну отец прошел командиром «сорокапятки» – противотанковой пушки, которая чаще всего наступала вместе с пехотой, а то и впереди ее. В ржевской мясорубке был тяжело ранен и лежал на излечении в вышневолоцком госпитале, устроенном в фабричных корпусах «Пролетарского авангарда». Рассказывал он про штрафников. О том, что были они фактически смертниками: впереди немцы, сзади почти всегда заслон НКВД; что не кричали они «За родину, за Сталина!», наступая с одними винтовками на немецкие пулеметы. Кричали ядреный русский мат да традиционное «Ура!».