Возврат в МЕНЮ

ДВ №21 от 26 мая 2000 стр. 3, ДВ №22 от 2 июня 2000 стр. 3

 

Куропаткина Г.И.

 
Экскурсовод
     

Анна Павлова – из деревни Бор

1. Вероисповедания: православного.
2. Время рождения или возраст: 40 лет.
3. Род занятий: прачка.
4. Состоит ли или состояла в браке: состоит.
5. Находится при ней: дочь Анна /от первого брака/.
Предъявительница сего Тверской губернии Вышневолоцкого уезда Осеченской волоски деревни Бор солдатская жена Любовь Федоровна Павлова уволена в разные города и селения Российской империи от нижеписанного числа по десятое октября 1899 года.
Дан с приложением печати тысяча восемьсот девяносто восьмого года октября десятого дня.
Волостной старшина М. Жуков”.
Почти полвека протекло с отмены крепостного права, а без бумаги, справленной в волостном правлении, крестьянская жена не смела уехать от мужа. Мог при желании и по этапу вернуть...
Уезжала Любовь Федоровна Павлова в Петербург, в Лигово.
Больших трудов, а может быть и слез, стоила эта бумажка женщине, пожелавшей последний год учения дочери побыть около своей Нюры. Семь лет назад она, жена запасного рядового Матвея Павловича Павлова, привела дочку в школу (петербургскую, балетную). Выглядела тогда Нюра неприглядным утенком: волосы прилизаны назад, и на темном шерстяном платьице две нитки фальшивого жемчуга... Не чаяли, что возьмут. Взяли...
Не чаяла мать и сейчас, что худенькая, слабенькая ее дочь стоит на пороге жизни необыкновенной, что судьба велит ей стать великой непревзойденной артисткой балета. Анна Павлова сделает необыкновенно много для того, чтобы пронести по всему миру славу русского балета. Танцовщица при жизни стала легендарной. Любовь Федоровну ждет и радость и гордость, тихая, скромная, как у неяркой осенней зари, у истинно русской женщины. Но будет и непередаваемая боль разлуки с дочерью, когда мать переедет в Лигово.
Образ матери станет для Анны Павловой милым и желанным, как и образ Родины, России... Не этот ли желанный образ манил Павлову, заставляя вновь и вновь переплывать океаны, пересекать материки? Елка на борту парохода, идущего в водах экватора... Цветок, пересаженный из Северной Америки в Англию потому, что такие росли в русской деревне... Борщ и каша, поданные русской прислугой в лондонском доме. В оранжерее растения и птицы разных стран. Многие из этих птиц погибали в чужом климате, в неволе, заставляя плакать хозяйку. Но она без конца повторяла жестокий опыт... Всё это – приметы тоски, месть судьбе.

* * *

Природа севера, где медленно растет трава, раздумчиво постоянен осенний дождь, а зимние вечера тянутся мягкой пряжей, воспитала много мечтателей и фантастов... Наверное, и Анна Павлова научилась в деревне Бор понимать ритм падающего снега, простой смысл полета стрекозы, признаки увядания и расцвета. Не в них ли загадка и разгадка павловского таланта, вдохновения?..
“Школа танцевания” в Петербурге существовала уже полтора столетия. Тогда и появились первые Флоры и Венеры из русских крепостных. За кулисами они отзывались на Агашек и Анюток, а на сцене плясали под какую угодно стать. Откуда что бралось? Крестьянские девочки, только появившись на сцене, танцевали “Нимфо”, “Медею” по всем правилам классицизма. Позднее, в пору романтизма, крестьянские плясуньи перенимали у мускулистых итальянок новейшие фокусы балетной техники. Академия танца, основанная в Париже, уступила свои лавры петербургскому училищу. Русский акцент в балете иностранцы давно признавать научились...
Незаурядный лирический дар Павловой проявился еще в предвыпускной год в первых сыгранных партиях, написанных Петипа. Учитель Гердт отдает ученице всё, что знает. Но в чем-то она уже мудрее. И разве можно научиться тому, что известно таланту по какой-то странной догадке!
О выпускном спектакле Павловой будут говорить позднее, задним числом. Первая танцевальная сцена в “Мнимых дриадах” отозвалась в рядах жюри “словно легкая рябь в застоявшемся пруду...” “Вот вам и лирическая танцовщица. Да у нее способности демихарактерного порядка”. “Мимика этой девочки в сцене с крестьянином была уже выразительна, и уже чувствовалось в ней что-то свое, а не затверженное, ученическое”. Аристократизм петербургской школы, “сцена – алтарь служения искусству” навсегда останутся правилом “служения” великой артистки.
“Эта танцовщица по типу своих танцев напоминает что-то давно минувшее, нечто такое, что теперь уже отошло в область преданий”, – напишет первый рецензент Павловой Н.М. Безобразов. “Какая-то в ней языческая прелесть”, – отметил дебютантку поэт, нечаянно забредший в театр.
Музыка способна говорить о запахе и цвете. Живопись может звучать. В танце Павловой образ цветения полон воздуха, света, аромата неуловимых шорохов, трепета, неясных, ликующих шумов весны. Роли последовали одна за другой.
Много лет спустя о Павловой писал Уолфорд Хайден, пианист и дирижер ее труппы: “Секрет Павловой в том, что она была эмоционально организованна, судьбой организована для физического, ритмического самовыражения... Болезненная с виду, она не была болезненной... То, что она делала, было бы невозможно даже для самого мускулистого атлета без ее сверхъестественной нервной силы... Павлова была феноменом, и ее энергия была неистощимой энергией гения”.
Жизнь Анны Павловой – аскетическое житие. Поклонникам подступиться к ней было решительно неоткуда – в кругу почитателей оставались истинные артисты. Музыка “павловских” вариаций заставляла всех артистов и служителей бросать свои дела – было что смотреть. Круг зрителей расширялся в нарастающей прогрессии. Под конец он охватил весь мир. Годы спустя это перешло в поклонение. В пору странствий случалось, что к машине танцовщицы сквозь толпу пробивались матери с младенцами на руках. Матерям казалось, что прикосновение и взгляд этой языческой подвижницы сделает детей причастными искусству.
Она, и верно, прикасаясь к обыкновеннейшим танцам, творила чудеса. Сама Павлова знала, что только танец может дать ей полную радость. И она танцевала почти в каждом спектакле. Звучал для нее именно танец. Она приводила в отчаяние своих дирижеров. Отзываясь на музыку каждым нервом, она в то же время не желала знать воли композитора. Протесты приводили королеву танца в ярость. Тогда она умела скандалить не хуже Шаляпина.
Вольное обращение с нотами не исключало другого: Павлова открывала негаданные богатства в музыке, отвечавшей ее творческим задачам. “Прекрасный розмарин” Крейслера, заигранный учениками всех консерваторий, стал сказкой о бренности красоты, когда к нему прикоснулась Павлова. Вспархивающие пассажи Крейслера воплощались в узорном, зыбком полете стрекозы. Руки танцовщицы с тонкой кистью и удлиненными пальцами, сплетаясь с крыльями костюма, придавали полету стрекозы живой трепет и блеск. Образ рубинштейновской “Ночи” получал в ее исполнении непредвиденную многозначность. Танец превращался в раздумье о глубокой связи природы и волнений человеческого сердца. “Лебедь” Сен-Санса из его симфонической зарисовки “Карнавал животных” потряс автора, увидевшего балетную интерпретацию Павловой, где он и стал “Умирающим”.
Композитор посетил танцовщицу в 1913 году. В ту пору мир лежал у ее ног. Пригласив маэстро в парк, к пруду, балерина затеяла возню, драку с лебедем. Птица, способная ударом крыла переломить человеку ногу, не сопротивлялась. “Наконец, запыхавшаяся, смеющаяся, Павлова утопила пальцы в перьях и, перевив птичьей шеей свою, прижавшись нежной щекой к жесткому клюву, затихла, словно вдруг оробев”.
В журнале “Солнце России” балерина заявила: “По-моему, истинная артистка должна жертвовать собой своему искусству подобно монахине, она не вправе вести жизнь, желанную для большинства женщин”. Борьба за счастье была темой ее искусства. Тут возникла близость с гуманистическими идеями искусства эпохи, с духовными поисками Комиссаржевской, которую называли чайкой русского театра. Павлова, тоже смятенная, тоже ищущая, была неумирающим лебедем русской сцены. (“Я думала, что успех – это счастье. Я ошиблась. Счастье – мотылек, который чарует на миг и улетает”.)
Вторгаясь в забытые области культуры на мировой карте танца, Павлова осторожно, как археолог-художник, отбирала мотивы фольклора и приоткрывала национальным художникам один из возможных путей его освоения. Индийская критика писала о невозможности выразить благодарность, “которой Индия обязана Анне Павловой: она, иностранка, поняла необходимость вдохнуть новую жизнь в омертвевшее искусство и указала правильный путь в искании национального быта и родной легенды”, – писал биограф танцовщицы. Критик Валериан Светлов, говоря о самобытности творчества Павловой в “Баядерке” объяснял: “Она никому не подражает, не дает копий, а творит, находясь в гипнозе настроения...”
Она отличалась и от всех бывших Жизелей. Жизель Павловой, скорбя о быстротечности прекрасного, призывала поклоняться прекрасному в человеке и оберегать его. В финале “Жизели” душа, очищенная страданием, сливалась с природой – таков был образ Павловой. С наивной прямотой раскрывался пантеистический идеал пляшущей язычницы.
Не случайно, по свидетельству многих биографов, она почти никогда не читала, но откуда-то знала наизусть стихи на разных языках. Стихи, похожие на танец, на разговор с природой, с миром зверей и птиц. Для нее звери и птицы не разделялись на чистых и нечистых: она бесстрашно брала в руки змей, кормила медведей, носила за пазухой птиц. Отказывалась от спутников, оставаясь у подножия сфинкса в африканской пустыне ночью, до восхода солнца одна.
В 1911 году А. Левинсон писал о Павловой-гастролерше в “Жизели”: “...танец г-жи Павловой, абсолютный и совершенный, вознесенный, как пламя свечи, порой колеблемое дуновением страсти...” Тому, кто видел испанский танец (’’Пахита”) в исполнении Павловой, его не забыть. Павлову в этих вариациях находили “одаренной редкой тайной нарушать законы земного тяготения”.
Искусство Павловой любил Ч. Чаплин. А сама балерина рассказывала (биографу), “что из всех встречавшихся ей театральных деятелей она больше всего наслаждалась общением с ним”. Казалось, трудно представить себе более сильный контраст: он – известный зрителю как бродяга и клоун, гротескный комический персонаж, она – воплощение неземной грации, женственного очарования и утонченности. Всё же оба великих артиста угадали гений друг друга.
Для Павловой и благодаря Павловой сочинил гениальный балетмейстер Фокин едва ли не лучшие свои создания “Шопениану” и “Умирающего лебедя”. Сильфида-Павлова была такова, что автор чувствовал себя Пигмалионом, чья Галатея, ожив, казалась выше его представлений о прекрасном.
“Павловой предшествовала слава, но на этот раз слова оказались ниже правды”, – писала английская газета. “Слово триумф было бы слабым выражением ее успеха”, – откликалась другая. Весь мир не скупился на похвалы. Звезда русского балета Анна Павлова – “это во всех странах Нового и Старого света уже не только фамилия, а название эпохи и искусства”.
Мелькали годы и города. Иногда тревожно и жадно думалось о России. Весной 1928 года в парижской газете она прочитала интервью Горького. Говорилось, что из артистов он выше всех ставит известную балерину Павлову, на танцах которой зритель может вполне сосредоточиться, не рассеиваясь и не отвлекаясь окружающим... К тому же в России, в Лигове, была улица, обсаженная березами, чахлый садик, дом с темными сенями, низкими комнатками, пузатый комод, а в нем пожелтевшие детские книжки... И можно было сесть на пол, к ногам матери, положить голову к ней на колени...
“Прекрасное преходяще, вечен порыв к нему”, – твердило всё на каждом шагу... Болезнь пришла кстати. Смерть, настигшая в Гааге, не встретила сопротивления. В половине первого ночи, 23 января 1931 года. “Приготовьте мой костюм Лебедя…” – последние ее слова.

Возврат в МЕНЮ